Роберт Стивенсон - Похищенный. Катриона
— Могу я чем-нибудь служить вам, мистер Друммонд? — спросил я.
Он подавил зевок, что мне снова показалось притворством.
— Что же, мистер Давид, — сказал он, — если вы так любезно предлагаете свои услуги, то укажите мне дорогу в таверну (он назвал ее), где я надеюсь встретить старого товарища по оружию.
Возражать было нечего, и я взял шляпу и плащ, чтобы сопутствовать ему.
— Что же касается тебя, — сказал он дочери, — то тебе лучше всего лечь спать. Я вернусь домой поздно, а рано ложиться и рано вставать — это делает молодых девушек красивыми.
С этими словами он нежно поцеловал ее и, пропустив меня вперед, направился к двери. Все случилось так, и, по моему мнению, преднамеренно, что я едва успел проститься, однако заметил, что Катриона не глядела на меня, и приписал это страху перед Джемсом Мором.
До таверны было довольно далеко. Он всю дорогу говорил на темы, нисколько меня не интересовавшие, а у дверей расстался со мною очень холодно. Я пошел на новую квартиру, где не было ни камина, чтобы согреться, ни иного общества, кроме собственных мыслей. Мысли эти были довольно радостные. Мне пока и в голову не приходило, что Катриона отвернулась от меня. Я воображал, будто мы можем считать себя женихом и невестой, и думал, что мы были слишком близки друг другу и разговаривали слишком нежно, чтобы разойтись из-за поступков, которых требовала самая необходимая осторожность. Более всего меня заботил мой будущий тесть, совсем не отвечавший мбим требованиям, а также предстоявшее объяснение с ним. Эта необходимость смущала меня по нескольким причинам. Во-первых, я краснел при одной мысли о своей крайней молодости и почти был готов отступиться, но соображал, что если они уедут из Лейдена и я не успею объясниться, то могу совсем потерять Катриону. Во-вторых, я понимал, что положение наше было двусмысленно, а объяснение, которое я дал Джемсу Мору на этот счет утром, было неудовлетворительно. В общем, я решил, что отсрочка ничему не помешает, но не должна быть слишком долгой, и с переполненным сердцем лег в свою холодную постель.
На следующий день Джемс Мор стал жаловаться на мою комнату, и я предложил ему купить еще мебели. Придя на квартиру днем в сопровождении носильщиков, нагруженных стульями и столами, я застал девушку снова одну. Она вежливо поздоровалась со мной, но сейчас же ушла в свою комнату, заперев за собою дверь. Я отдал нужные распоряжения, заплатил носильщикам и отправил их, стараясь; чтобы она слышала, как они уходят, и предполагая, что она сейчас же выйдет поговорить со мной. Я некоторое время подождал, потом постучал в дверь.
— Катриона! — позвал я.
Дверь отворилась, прежде чем я успел произнести ее имя: вероятно, Катриона стояла за ней и слушала.
Она так и осталась неподвижно стоять в дверях, только во взгляде ее, который я не берусь описать, была какая-то мучительная тревога.
— Неужели мы и сегодня не пойдем гулять? — спросил я, запинаясь.
— Благодарю вас, — сказала она, — мне не особенно хочется гулять теперь, когда вернулся мой отец.
— Но мне кажется, что он ушел и оставил вас одну, — заметил я.
— Не кажется ли вам также, что не любезно говорить мне это? — спросила она.
— Я не хотел огорчить вас, — возразил я. — Что с вами, Катриона? Что я вам сделал? Зачем вы отворачиваетесь от меня?
— Я вовсе не отворачиваюсь от вас, — медленно ответила она. — Я всегда буду благодарна другу, который был так добр ко мне. Я всегда, пока это в моей власти, останусь вашим другом. Но теперь, когда вернулся мой отец, Джемс Мор, многое должно измениться. Мне кажется, что были сказаны слова и совершены поступки, о которых бы лучше забыть. Но я всегда останусь вашим другом и все, что могу, и если это не то, что… не настолько, как… Вам это, вероятно, все равно! Но я не хотела бы, чтобы вы слишком дурно думали обо мне. Вы сказали правду: я еще слишком молода, чтобы поступать обдуманно. Надеюсь, вы не забыли, что я почти ребенок. Во всяком случае, мне не хотелось бы потерять вашу дружбу…
В начале этой тирады она была очень бледна, но потом кровь прилила ей к лицу, так что не только слова ее, но и лицо, и дрожащие руки — все призывало меня к терпению. Я впервые увидел, как был неправ, что поставил ее в такое положение. Она поддалась минутной слабости, а теперь стояла предо мной пристыженная.
— Мисс Друммонд, — сказал я и, запнувшись, повторил эти слова, — мне бы хотелось, чтобы вы видели мое сердце! Вы бы прочли в нем, что уважение мое к вам не уменьшилось, я сказал бы даже, что оно увеличилось, если бы это было возможно. То, что произошло, только результат нашей ошибки: это должно было случиться, и чем меньше мы будем говорить об этом, тем лучше. Обещаю вам, что никогда больше не буду упоминать об этом. Хотелось бы мне обещать также, что не буду об этом и думать, но не могу: воспоминание это всегда останется дорогим для меня. А друг я вам такой, что готов умереть за вас.
— Благодарю, — сказала она.
Мы некоторое время стояли молча, но печаль понемногу овладела моим сердцем. Все мои мечты были разбиты, любовь моя оказалась напрасной, и сам я, как прежде, был одинок.
— Да, — сказал я, — мы всегда останемся друзьями — это верно. Но мы теперь прощаемся, прощаемся со всем, что было. Я всегда буду знать мисс Друммонд, но я прощаюсь с моей Катрионой.
Я взглянул на нее. Не могу сказать, видел ли я ее, но мне казалось, что она растет и становится более прекрасной в моих глазах. Тут я, должно быть, потерял голову, потому что снова назвал ее по имени и сделал шаг вперед, протягивая к ней руки.
Она отскочила, и лицо ее запылало, точно я ударил ее. При виде этого и у меня кровь прилила к сердцу от раскаяния и досады. Я не нашел слов для извинения, низко поклонился ей и вышел из дому.
Прошло, должно быть, дней пять без всякой перемены. Я видел ее только за столом и, разумеется, в обществе Джемса Мора.
Катриона теперь часто бывала одна. Когда отец ее сидел дома, он был с нею довольно нежен. Но он постоянно уходил по своим делам или ради развлечений, не давая себе труда даже найти для этого подходящий предлог. Когда у него были деньги, он проводил ночи в таверне, и это случалось чаще, чем я мог ожидать. Однажды он не явился к столу, и нам с Катрионой пришлось наконец приняться за еду без него. Это был ужин, по окончании которого я немедленно ушел, сказав, что, вероятно, она предпочитает остаться одна. Она с этим согласилась, и, странно сказать, я поверил ей. Я действительно думал, что ей неприятно видеть меня, так как я напоминал ей минуту слабости, о которой ей совестно было вспоминать. Ей приходилось оставаться одной в комнате, где нам бывало так весело вместе при свете камина, видавшего столько нежных минут. Она сидела одна и думала о том, что уронила свое девичье достоинство, выказав чувства, которые отвергли. А в то же время я сидел тоже один и читал себе проповеди о человеческой слабости и женской стыдливости. И я думаю, что никогда двое безумцев не были более несчастны из-за недоразумения.
