Владимир Балязин - За светом идущий

В приказной избе первым заводчиком оказался подьячий Петр Хрипунов. При старом воеводе более всего перепадало ему мзды, и потому теперь он оказался обиженным сильнее других. Два других пищика, что не брезговали подношениями, примкнули к подьячему, и лишь Тимоша остался от гилевщиков в стороне. Кузьма Иванович оказался ох как не прост и будто в воду глядел — с самого начала все верно понял.

Однажды в конце дня, когда все приказные люди уже понадевали шапки, Кузьма Иванович буркнул:

— Останься, Тимофей, ты мне надобен.

Тимоша снял шапку и повернулся к Кузьме Ивановичу. Тот подождал, пока все вышли, и сказал:

— Приходи, как стемнеет, в избу к Леонтию Степановичу. В ворота стукнешь четырежды. А спросят: «Кто таков?» — ответствуй: «Добрым людям — товарищ, недобрым — супостат».

Варлаам сразу же узнал о проделках нового воеводы: верные архиепископу люди и при Леонтии Степановиче оставались на старых местах, и владыка думал, что, как и прежде, он знает все.

Однако знал он лишь то, что и почти все жители Вологды: новый воевода хитер, жаден, увертлив; холопы его — как пиявки на больном: сосут кровь, пока не отвалятся; соглядатаи его, как тараканы, в любой избе.

Не знал Варлаам главного: что поделывает Леонтий Степанович за высокой стеной, за крепкими воротами…

Тимоша, принаряженный, умытый, подошел к запертым воротам воеводского двора. Стукнул, как было велено, и на голос — чужой, незнакомый — ответил по-условленному.

— Иди вслед, добрым людям товарищ, — тихо проговорил привратник, громадный рыжий мужик с кистенем за поясом, и вразвалку пошел к палатам.

Дверь с красного крыльца была закрыта и отворилась после таких же условных, тайных слов. Привратник вернулся к воротам, а Тимошу повел в палаты другой мужик, ни дать ни взять родной брат великана, такой же большой, такой же рыжий, только за поясом вместо кистеня торчала пистоль.

По устланной ковром лестнице они поднялись на второй этаж. На площадке — господь, спаси и помилуй! — стояли два голых медных мужика с медными же венцами из ягод и листьев на кудлатых головах. Единую руку уперев в бок, другою держали светильники. Жир в светильниках трещал и смердел, голубоватый дым плыл под невысоким потолком, из-за двери горницы слышен был говор многих людей, смех и — должно, примерещилось Тимоше — звонкие и высокие женские голоса.

— Входи, добрым людям товарищ, — проговорил второй страж и, указав перстом на дверь, пошел по лестнице вниз.

Тимоша постоял немного и, собравшись с духом, толкнул дверь. Он окунулся в шум и дым — будто в кузню нырнул. Оттого и не смог понять сразу, кто, где и что вообще творится вокруг: слышал только многие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди — неясные, словно тени.

Внезапно совсем рядом оказался некто — не то мужик, не то баба, в шапке с бубенцами, из-под шапки — волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской куртке желтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами — будто у кабацкой гулены. Обхватив за плечо крепко — сразу пропали всякие сомнения: мужик! — второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову — коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал его крепко. Оскалив зубы, крикнул:

— Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!

И тут еще раз Тимоша охнул неслышно: по голосу признал ряженого — Кузьма Иванович!

Из тумана выскочил еще один ряженый, а с ним две женки — пьяные, крикливые, простоволосые.

Тимоша озирался, соображая. Вдруг стало совсем тихо, и возле Тимоши оказался невысокий, мелкий лицом мужичонка, в лапотках, в чистом, тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые, и держал он в руках длинные четки — будто капли застывшего меда повисли в воздухе.

— Дай ендову, — тихо сказал мужичок, и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам — тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина — будто поутру после свадьбы с травы росы выпил, прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно: — Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.

И Тимоша — неизвестно почему — враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется, бросило бы в сон, ан нет — все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.

Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой — все вокруг в лад захлопали в ладоши, загомонили складно:

— Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные, добре упоенные!

Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым — не пивал слаще — и привечали его, как равного, донные люди, мужики да бабы, — пройди свет, изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом — предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что не дома сидят, а и на людях говорят.

И Тимофей, осушив ендову до дна и еще ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:

— Благодарим за угощение!

— Молодец! — воскликнул мужичок. — Знает, кому кланяться, кому челом бить! — Поглядев на притихших питухов, сказал: — А кто иной вежеству не учен, и тому — где пень, тут челом; где люди — тут мимо; где собаки дерутся — говорит: «Бог помощь!»

— Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, — сладко пропела простоволосая, большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: — А вели, милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.

Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом — засмеялся.

— А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано.

Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел:

— «Век жить, век пить!»

— Так-то, голубь, — проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.

— А ну, чти еще! — И ткнул перстом в стенку ендовы.

— «Пить — умереть, не пить — умереть; уж лучше пить да умереть!» — И рядом: — «И пить, и лить, и в литавры бить!» — Тимоша прочел все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.

— А верно ли то сказано? — спросил хозяин.

— Доброе дело — правду говорить смело. И ты за то меня, Леонтий Степанович, не суди.

— Ох, прыток, вьюнош, — снова засмеялся мужичок. — Нешто мое имя-отечество у меня на лбу написано?

— Не колдун я, угадчик. Живу — на людей гляжу. И не просто так гляжу, а со смыслом. И всякого человека стараюсь распознать: каков есть? Вот и на тебя поглядел — и понял: не простой ты человек — добрый: хоть бы сермягу тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.

Леонтий Степанович от удовольствия аж зажмурился. И не заметил, что Тимоша на вопрос не ответил, обошел его хитростью.

— Ладно, ладно говоришь, вежливый человек. Чую я — быть тебе добрым людям товарищем, подлинно. А теперь пожалуй-ка за стол.