Поль Бенуа - Колодезь Иакова
Вскоре опять потянулись поля. Исаак Кохбас вдруг взял Агарь за руку.
– «Колодезь Иакова». – Слова эти он произнес громко, почти торжественно.
Зашевелились пассажиры автобуса.
– Мы приехали, друзья мои.
Еще не совсем очнувшись, путники протирали глаза, стараясь разглядеть хоть что-нибудь.
– Куда приехали? Я ничего не вижу, – прошептала малютка Гитель, оперевшись на руку Агари.
– Мы опоздали, – пояснил Кохбас. – Уже около десяти часов. Все огни в колонии потушены. Тут рано ложатся. Дни заполнены тяжким трудом. Я дал приказ никогда меня не ждать. Впрочем, жилища начинаются только в пятистах метрах отсюда, вот если бы вы увидели их часов в восемь вечера, когда все отдыхают за чтением, когда все освещено и город похож на настоящий. Поглядите на дорогу, по которой мы приехали. Полгода назад, во время приезда к нам брата нашего, верховного комиссара сэра Герберта Самюэля, она была освещена двойным рядом разноцветных лампочек. У нас уже давно проведено электричество. В будни лампочки снимают, ибо еще очень отсталые местные бедуины разбивают их.
Автобус, повернув налево, катил по удивительно ровной дороге. Загорелся сначала один огонек, потом другой, третий. Автомобиль остановился.
– Выходим, – сказал Кохбас.
Все, кто был в автобусе, остановились у крепкой, защищенной двумя рядами колючей проволоки решетки. По другую сторону ее с остервенением лаяла собака.
Послышались шаги шедшего отворять человека.
– Добрый вечер, Самуил, – сказал Кохбас. – Вот и наши братья. Ничего нового со дня моего отъезда?
– Ничего. Думали, что вы раньше приедете.
– Произошла маленькая задержка. Все спят, конечно?
– Все, за исключением Генриетты.
– Вот так женщина! Уж я побраню ее.
Несмотря на темную ночь, Агарь разглядела постройки, в основном дома и амбары, включенные в большой прямоугольник. Четыре таких прямоугольника, каждый длиной метров в пятьдесят, образовывали четырехугольную, засаженную деревьями площадь.
В ближайшем доме горели две электрические лампы. На пороге вырисовывался черный силуэт.
– Вот и мы, Генриетта! – радостно воскликнул Кохбас и представил ей прибывших.
– Вы, верно, не обедали? – спросила она. – Я кое-что приготовила. Пойдемте все со мной в столовую.
– Спасибо, Генриетта. Вы лучше пошли бы спать. Вы, право, неразумны.
– Да я тоже голодна, – рассмеялась она.
Голос у нее был странный, металлический. Жесткий, грубый, он подчас становился таким же нежным, как голос Кохбаса.
Она усадила всех за стол. Скромный, но вкусный и обильный ужин – мясо, сыр и фрукты – ожидал их.
Генриетта подавала и следила за порядком.
Агарь могла разглядеть эту странную женщину.
Сколько ей было лет? Пятьдесят, по меньшей мере, несмотря на очень черные, строго зачесанные волосы. Лицо было цвета воска. Чуть розовели тонкие губы. Сверкали глубоко посаженные серые глаза. Профиль был резкий и суровый. Платье на ней было черное, точно у монахини. У ворота она в виде брошки носила шестиугольную звезду – эмблему сионизма.
Рассматривая ее, Агарь вдруг заметила, что и на нее пристально глядят стальные, безжалостные глаза.
Новые колонисты с усердием истребляли пищу. Детская радость сияла на их лицах.
– А знаете ли вы, друзья мои, – заметил Кохбас, – что мы скоро сами будем производить все то, что вы видите на этом столе. Все! В течение трех лет мы должны нагнать наших братьев в «Ришон Сионе».
– Не давайте ей столько вина, – сказала Генриетта, видя, что он наливает Гитель новый стакан. – Бедняжка чуть не уснула. Лучше тебе? Откуда ты?
– Из Бессарабии.
– Среди вас, конечно, нет французов?
– Нет, но госпожа Мозес великолепно владеет этим языком, – ответил Кохбас, желая выделить свою любимицу.
Генриетта устремила острый, серьезный взгляд на молодую женщину.
– Вы жили во Франции?
– Нет, но я знала многих французов.
Воцарилось тяжелое молчание. Генриетта не нарушила его, чтобы спросить, при каких обстоятельствах Агарь познакомилась с ними.
– Мы успеем об этом поговорить, ибо вместе проведем остаток нашей жизни.
Остаток жизни! Агарь задрожала, услышав эти с такой простотой произнесенные слова.
Генриетта, должно быть, заметила ее волнение, ибо с улыбкой, прекраснее которой Агарь не видела, нежно добавила:
– И я чувствую, что мы будем друзьями.
Мужчины, кроме оставшегося с женщинами Кохбаса, ушли спать.
– И вам пора на покой, – сказала Генриетта.
Они пересекли двор. У порога помещавшегося направо строения Кохбас пожелал им доброй ночи.
– До завтра, – протянул он руку Агари.
Она и представить не могла, что рука мужчины может так дрожать.
В доме, куда они вошли, из конца в конец тянулся длинный коридор, в который выходили небольшие, в три метра шириной, комнаты – по десять с каждой стороны.
В одной из них Генриетта зажгла свет. Там было две кровати.
– Простите, – сказала она, – что я на эту ночь помещу с вами девочку. Я не знала, что вас двое. Спите хорошо и не вставайте, когда зазвонит колокол. Завтра день отдыха для прибывших.
Она покинула их. Усевшись каждая на своей постели в маленькой светлой комнатке, Гитель и Агарь посмотрели друг на друга и смущенно, сами не зная почему, улыбнулись.
– Будем спать, – сказала Агарь.
– Будем, – повторила Гитель.
Но обе не шелохнулись. Прошло несколько минут.
– Кажется, ночь достаточно светлая, – прошептала Агарь. – Мы можем потушить свет.
– Да, – поспешила ответить Гитель.
Одно и то же смущало обеих: остаться раздетой. Одна стыдилась своих отрепий, другая – слишком тонкого белья.
Растянувшись на узкой железной кровати, на кровати, в которой она наконец сможет заснуть одна, Агарь думала о тайне человеческой судьбы, о повторяющихся в жизни, точно подчиняющихся определенному ритму явлениях. Она вспомнила тот день, когда отказалась раздеться в комнате Лины де Марвиль.
Для нее тогда началась новая, закончившаяся сегодня эра.
Гитель заснула. За окнами жалобно выл усилившийся ветер.
Не из-за особого плодородия почвы, не из-за лучшей оснащенности машинами колония «Колодезь Иакова» была первой. Она часто терпела жестокую нужду, и если и пользовалась известностью, на которую не могла претендовать ни одна колония в Палестине, то только потому, что во главе ее стояли Исаак Кохбас и Генриетта Вейль.
О Исааке Кохбасе уже известно. Обладая мистическим энтузиазмом и верой в свое дело, он глубоко знал людей и страну. Неутомимый агитатор, он в то же время был одним из ценнейших советников нового правительства.
Верховный комиссар сэр Герберт Самюэль действительно очень уважал его и был бы счастлив оставить у себя в Иерусалиме.
