Александр Дюма - Графиня де Монсоро
– Значит, по-твоему, я должен чего-то опасаться?
– Э, боже милостивый! В такой толпе ни за что нельзя поручиться. У кого-нибудь в кармане завалялся раскрытый нож, и этот нож вдруг сам собой втыкается в живот соседа. Сосед испускает проклятие, ну а затем ему не остается ничего другого, как отдать душу богу. Пойдемте в другую сторону, государь.
– Меня узнали?
– Не думаю, но вас, несомненно, узнают, если вы здесь еще задержитесь.
– Да здравствует месса! Да здравствует месса! – с этими кликами людская толпа, двигающаяся со стороны рынка, хлынула, словно прилив, в улицу Арбр-Сек.
– Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует кардинал! Да здравствует герцог Майеннский! – отвечала ей толпа, теснившаяся у дверей Ла Юрьера, она, видимо, заметила лотарингских принцев.
– Что это за крики? – нахмурившись, сказал Генрих III.
– Эти крики доказывают, что каждый хорош на своем месте и там и должен оставаться; герцог де Гиз – на улицах, а вы – в Лувре. Идите в Лувр, государь, идите в Лувр.
– А ты пойдешь с нами?
– Я? Ну нет, сын мой, ты во мне не нуждаешься, с тобой твои обычные защитники. Вперед, Келюс! Вперед, Можирон! А я хочу посмотреть спектакль до конца. Мне он кажется любопытным, даже развлекательным.
– Куда ты пойдешь?
– Пойду расписываться в других списках. Я хочу, чтобы завтра тысяча моих автографов путешествовала по улицам Парижа. Ну вот мы и на набережной, спокойной ночи, сын мой, иди направо, а я поверну налево – каждому своя дорога. Я побегу в Сен-Мери послушать знаменитого проповедника.
– Ого! Что там еще за шум? – спросил король. – И что это за толпа бежит сюда от Нового моста?
Шико поднялся на цыпочки, но не увидел ничего, кроме кричащего, вопящего, толкающегося народа, который, по-видимому с триумфом, влачил не то человека, не то какой-то предмет.
Толпа достигла того места, где перед улицей Лавандьер набережная расширяется, и людские волны, распространившись направо и налево, расступились и вытолкнули к королю человека, он, очевидно, и был главным действующим лицом этой бурлескной сцены. Так некогда море вынесло чудовище к ногам Ипполита.[106] Виновник переполоха оказался монахом, сидевшим верхом на осле; монах ораторствовал и жестикулировал.
Осел кричал.
– Клянусь святым чревом! – воскликнул Шико, узнав и всадника и осла. – Я тебе говорил о знаменитом проповеднике, который выступает в Сен-Мери. Теперь нет надобности ходить так далеко, послушай-ка вот этого.
– Проповедник на осле? – усомнился Келюс.
– А почему нет, сын мой?
– Но ведь это Силен, – сказал Можирон.
– Который из двух проповедник? – спросил король. – Они оба кричат одновременно.
– Тот, что внизу, более громогласен, – сказал Шико, – но тот, что наверху, лучше изъясняется по-французски. Слушай, Генрих, слушай.
– Тише! – раздалось со всех сторон. – Тише!
– Тише! – рявкнул Шико, перекрыв своим голосом крики толпы.
Все замолчали. Народ окружил монаха и осла. Монах приступил к проповеди.
– Братие, – сказал он. – Париж превосходный город. Париж – гордость Французского королевства, а парижане – преумнейший народ. Недаром в песне говорится…
И монах затянул во все горло:
Парижанин, милый друг,Сколько знаешь ты наук!
Услышав эти слова или, скорее, мелодию, осел взялся аккомпанировать. Он кричал с таким усердием и на таких высоких нотах, что заглушил голос своего хозяина.
Толпа загоготала.
– Замолчи, Панург, сейчас же замолчи, – рассердился монах, – ты возьмешь слово, когда дойдет твоя очередь, а сейчас дай мне высказаться первому.
Осел замолчал.
– Братие! – продолжал проповедник. – Земля наша есть юдоль скорби, где человек большую часть своей жизни утоляет жажду одними слезами.
– Да он пьян, мертвецки пьян! – возмущенно воскликнул король.
– Пропади он пропадом! – поддакнул Шико.
– К вам я обращаюсь, – продолжал монах, – я, такой, каким вы меня видите, как еврей, вернулся из изгнания, и уже восемь суток мы с Панургом живем только подаяниями и постом.
– А кто такой Панург? – спросил король.
– По всей видимости, настоятель его монастыря, – ответил Шико. – Но дай мне послушать, этот добряк меня трогает.
– И кто меня довел до этого, друзья мои? Ирод! Вы знаете, о каком Ироде я говорю.
– И ты знаешь, сын мой, – сказал Шико. – Я тебе объяснил анаграмму.
– Каналья!
– Кого ты имеешь в виду – меня, монаха или осла?
– Всех троих.
– Братие, – с новой силой возопил монах, – вот мой осел, которого я люблю, как ягненка. Он вам расскажет, как мы три дня добирались сюда из Вильнев-ле-Руа, чтобы нынче вечером присутствовать на великом торжестве. И в каком виде мы добрались!
Кошелек опустел,Пересохла глотка.
Но мы с Панургом шли на все.
– Но кого, черт его побери, он зовет Панургом? – спросил Генрих, которого заинтересовало это пантагрюэлистическое имя.
– Мы пришли, – продолжал монах, – посмотреть, что здесь творится; и мы смотрим, но ничего не понимаем. Что тут творится, братие? Случаем, не свергают ли нынче Ирода? Не заточают ли нынче брата Генриха в монастырь?
– Ого! – сказал Келюс. – У меня руки чешутся продырявить эту пузатую бочку. А у тебя как, Можирон?
– Оставь, Келюс, – возразил Шико, – ты кипятишься из-за пустяков. Разве наш король сам не затворяется чуть ли не каждый день в монастыре? Поверь мне, Генрих, если тебе грозит только монастырь, то у тебя нет причин жаловаться, не правда ли, Панург?
Осел, уловив свое имя, поднял уши и ужасающе закричал.
– О, Панург! – сказал монах. – Уймите ваши страсти. Господа, – продолжал он, – я выехал из Парижа с двумя спутниками: Панургом – моим ослом, и господином Шико, дураком его величества короля. Господа, кто знает, что сталось с моим другом Шико?
Шико поморщился.
– Ах вот как! – сказал король. – Значит, это твой друг?
Келюс и Можирон дружно захохотали.
– Он прекрасен, твой друг, – продолжал король, – и в особенности внушает большое почтение. Как его зовут?
– Эта Горанфло, Генрих. Знаешь, тот милый Горанфло, о котором господин де Морвилье уже сказал тебе пару слов.
– Поджигатель из монастыря Святой Женевьевы?
– Он самый.
– Раз так, я велю его повесить.
– Невозможно.
– Почему это?
– Потому что у него нет шеи.
– Братие! – продолжал Горанфло. – Братие! Перед вами подлинный мученик. Братие, сегодня народ поднялся на защиту моего дела или, верней сказать, дела всех добрых католиков. Вы не знаете, что происходит в провинции, какую кашу заваривают гугеноты. В Лионе нам пришлось убить одного из них, заядлого подстрекателя к мятежу. До тех пор пока во Франции останется хотя бы один гугенотский выводок, добрые католики не будут знать ни минуты покоя! Истребим же гугенотов, всех до последнего. К оружию, братие, к оружию!
