Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Несмотря на смутное время, несмотря на дорогие билеты, зрительный зал общественного собрания был набит до отказа. Публика была более пестрой, чем это было раньше. Теперь сюда пускали и простолюдинов. Будь ты хоть трубочистом — пожалуйста, только умойся, будь чисто одет и покупай билеты. Что ж, поделаешь, если в далеком Петербурге что-то такое свершилось, и говорят, скоро не будет ни богатых, ни бедных, ни знатных, ни изгоев? Говорят, все будут равны. Что-то в это слабо верится, но… посмотрим, посмотрим! А пока, на всякий случай, проходи в зал любая скотина.

И вот что странно. Пришли на вечер Гуркина даже некоторые извозчики и грузчики. А что они понимают? И как это на билеты разорились?

Гуркин вышел на авансцену и коротко рассказал о своем летнем путешествии. Он сказал:

— У меня есть картина о камлании. А сейчас пред вами предстанут на этой сцене сорок алтайских камов. У нас шаманы прозываются камами. У каждого на на груди вы увидите девять кукол, символизирующих девять великих и волшебных вершин Алтая. Каждый из этих прорицателей имеет собственный рисунок костюма и бубна. Я бы сказал, все они в мастерстве индивидуальны, дополняют друг друга. Для алтайцев они — врачи, советчики, защитники от всех напастей, посредники между этим миром, средним и верхним.

Не беспокойтесь! Показывать свое искусство будут не все сорок шаманов, это заняло бы слишком много времени. Камлать станут трое сильнейших. Остальные, как говорят у вас в университетах, станут ассистентами. Итак!..

Гуркин быстро ушел за кулисы, а оттуда тотчас с гиканьем, подвыванием и стуком бубнов выскочили люди в расшитых бисером мехах. Они закружили по сцене подобно снеговому вихрю, от грохота бубнов заложило уши у тех, кто сидел впереди. Смирнов сказал Гадалову:

— Ну и черти! Я нанял бы парочку косматых, чтобы комиссаров от моего дворца отпугивали.

— Милый! Комиссаров бубнами не проймешь! Для них нужно такое колдовство, которое не только грохочет, но еще и свинцом плюет! Мы потом с тобой поговорим об этом более серьезно. Нас с тобой никто не защитит, если мы не потратим на свою защиту изрядные деньжата, золотишко, конечно… Ладно, пока молчу, все внимание — сцене!..

Коля Зимний сидел во втором ряду рядом с Потаниным. Он смотрел вокруг с восторгом. Он прежде и не мечтал попасть в зал общественного собрания. А теперь он — здесь на равных со всеми. А может, и чуть выше многих других. Он — служащий сибирского областного Совета, близкий к президенту Сибири человек. А потом он сдаст за гимназию, окончит университет и перед ним откроются и не такие горизонты!

В центре зала сидел Аркашка Папафилов. С ним было еще несколько воров. Эту публику привлекало все чудесное, а некоторые по настоящему любили искусство и живопись. Сзади в дешевых рядах поместился дед Василий, который когда-то приютил в избушке возле речки Керепети Федьку Салова. Поскольку бывший Василий каждый месяц должен был именоваться по-иному, теперь он звался Ашурбанипалом Даниловичем. Волосы его были пострижены французским парикмахером и расчесаны на пробор. Вместо прежней окладистой бороды он носил профессорскую козлиную бородку клинышком и усы-пиками. Рядом с ним чинно сидела Алена. Она, по приказу Ашурбанипала, прозывалась ныне Элеонорой-девственницей. И была одета по городской моде, как одеваются девочки-подростки, гимназисточки: в темном платье с белой кружевной пелеринкой и с голубым бантом в пышной косе. Алена-Элеонора в наряде гимназистки была трогательно красива, никто и не поверил бы, что эта девочка еще недавно жила в глухой деревушке.

Дело было в том, что Ашурбанипал Данилович снял комнату в доходном доме в центре Томска. И дал объявление о том, что в доме Безхадорнова на Никитинской улице под руководством мага Ашурбанипала ясновидящая девственница предсказывает будущее любому желающему. Блаженная может находить потерявшихся людей, лечить болезни. Есть рекомендации от титулованных особ и справка от профессора Курлова о том, что Элеонора является именно девственницей. А это — важно. Как только выйдет замуж, утратит девственность, она утратит и свою магическую силу. Но из сострадания к людям самоотверженная Элеонора дала обет безбрачия.

Три шамана с бубнами выскочили в центр сцены, закружились, ударяя колотушками в бубны и выкрикивая что-то на странном наречии. Остальные сели полукругом, и помогали танцующим горловыми звуками, похожими на клекот орлов.

Лампы на сцене сами собой стали меркнуть, по залу пролетали невесть откуда взявшиеся то ли блики, то ли лучи.

— Алнгумна-тамм! — тянул басом один из шаманов.

— Нгнаглумнндмна! — отзывался другой.

— И-их-и-и! — визжал третий.

Мельтешение бликов усилилось. Танцоры закружились еще быстрее и подскакивали все выше. Наконец все трое повалились на сцену, у двоих изо рта пошла пена, третий икал.

Свет вспыхнул снова. Шаманы исчезли. На сцене стоял только Григорий Гуркин. Он объявил:

— Шаманы побывали в другом мире. Они спросили о важнейшем, что должно случиться. В другом мире сказали, что Сибирь должна быть свободной навечно!

— Протестую! — крикнули из среднего ряда. — Под видом камлания вы протаскиваете чуждые российскому рабочему классу и крестьянству националистические взгляды! Моя бы воля. Я бы вас — к стенке! К чертовой матери!

В зале раздался возмущенный гул. Гадалов и Смирнов обернулись на крик.

— Криворученко кричит! — шепнул Смирнов. — Со психи выпустили, и сразу стал важнейшим комиссаром. Придет вот такой губошлеп, сопляк, и отберет у нас все собственным горбом нажитое имущество.

— Это мы еще посмотрим! — отвечал Гадалов. — Если полезет, мы ему сопли-то утрем. Из молодых да ранний, не таких видали! Комиссары, секретари, председатели. Откуда что взялось!

Гуркин пригласил всех пройти в картинную галерею. Публика застучала креслами, зашумела. В зале, где разместилась выставка, шаманы сели под картинами Гуркина прямо на пол, и все разом закурили трубки. Напрасно побледневший служитель кричал, что в зале курить строго воспрещено, что ниже этажом есть специальная курительная комната. Камы не обращали на него ни малейшего внимания. Они смотрели сквозь него, как сквозь стекло.

Гадалов изобразив пальцами трубку, смотрел сквозь сей импровизированный окуляр, то на одну, то на другую картину. Смирнов говорил ему на ухо:

— Талантище у этого эскимоса поразительный, черт бы его побрал! Это совсем не то, что Мишка Пепеляев пишет или Вучичевич. Это природное, искреннее. А все же мне больше по душе картина под названием «Прощаль», здоровенная такая, что вакурат — для моего дворца. Глаз на ветке висит и, понимаешь, плачет… Степка Туглаков, стервец, купил ее тут в собрании у одного футуриста. Я его просил продать, хоть за две цены, не отдает. То ли послать людей на Войлочную, чтобы Витьку Цусиму наняли? Он-то не побоится самого черта. Только уж лют чрезмерно. Он не только картину возьмет, он всю семью вырежет, все манатки заберет, да еще и дом сожжет, чтобы следов не было. Боюсь брать грех на душу.