Иван Шухов - Ненависть
Номер газеты лежал и перед бригадиром Иваном Чемасовым. Облокотясь на стол, Чемасов смотрел в развернутый лист злыми глазами, но, кроме мелко рябящих, сливающихся в сплошной серый поток строчек, ничего перед собой не видел.
Рядом с Чемасовым сидела Любка. Как и всегда в свободное от работы время, была она принаряжена — в ярком цветастом платье, подобранная, опрятная, посвежевшая, точно после купанья. Но не было в лице ее присущего ей выражения невинности и лукавства. Потемневшая, строгая, сидела она за столом и, беззвучно шевеля губами, тоже читала молчком, как и все прочие, ту же газету.
Наконец Иван Чемасов, исподлобья оглядев насторожившихся ребят, сказал, вставая из-за стола:
— Нашему брату механизатору, ребята, сегодня положено пировать. Мы это заработали. Заслужили. Но не до пиров нам теперь, не до песен. Все прочитали эту брехню? — спросил Чемасов, потрясая зажатой в могучем кулаке газетой. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Но я думаю, что никто из нас в эту злую клевету не поверит, Думаю, что верных людей, руководителей наших, позорить и клеймить с бухты-барахты врагами мы никому не позволим! А коли уж на то пошло, все стеной встанем, но в обиду Кузьму Андреича с Елизаром Егорычем не дадим. Мы покажем единую нашу силу! Нас Азаров вон на какие штурмы водил! Мы с ним дикие степи приступом брали! Он нас в победители вывел! А теперь вот ни за что ни про что на весь округ боевых командиров наших последними словами срамят. Нет, враги хлеборобного класса! Мы порочить и шельмовать нашего директора с управляющим никому не дадим. Вот наша резолюция!..— крикнул в заключение Иван Чемасов.
Товарищи! — прозвенел заливистый, как бубенец, голос Морыси Звонцовой.— Когда я прочитала в газете эти песни-басни про директора и дядю Елизара, у меня язык отнялся. Их шельмуют тут, как самую злостную контру. Что это такое, товарищи? У меня даже слов никаких нету. Правильно говорит бригадир. Стеной встанем. Вот именно. А в обиду наших людей никому не дадим!
И тут занялся огнем сыр-бор. Вмиг заговорили, протестующе замахали руками все сразу:
— Навели тень на плетень, сукины дети!
— Набуровили — в три короба не складешь!
— Дописались до заковыки!
— Маху дали: вместо «ура» «караул» скричали!.. Ефим Крюков слезно допытывался у всех:
Кто это набрехал, ребята, скажите?
— И что ты пристал как банный лист?! Ведь там же
подписано: Мак-Кэй. Иностранный сочинитель, видать, какой-то.
— Видал я этого сочинителя. Длинноногий — глиста глистой. Сразу видно — не нашей породы!
Собрание бушевало, как степной пожар в бурю. Но никто не знал толком, что же теперь делать, как защитить от тяжких обвинений Азарова, какими путями выгородить из беды Елизара. По заключительным строкам газетного разворота, «посвященного,— как говорилось в передовой,— нарыву в Степном зерносовхозе», по грозному тону крикливых заголовков, по развязному тексту длинной корреспонденции Мак-Кэя — по всему этому можно было судить, что оборот делу дан суровый.
Как быть, не знал и Чемасов. Но, подумав, перебросившись беглым советом с Митькой Дыбиным, с Любкой, он, едва угомонив разбушевавшихся трактористов, сказал:
— Стало быть, так. Мнение наше у всех единое. Ни Кузьму Андреича, ни Елизара Егорыча мы срамить не дадим. Это — во первых строках. Во-вторых — завтра у нас ввиду окончания работ должен был состояться праздник. Но я думаю, что нам пока не до этого. Прежде всего надо дождаться приезда Кузьмы Андреича. Он обещал завтра прилететь из Алма-Аты. А приедет Азаров, тогда все с ним по форме и рассудим. От праздника же есть предложение пока отказаться. Не красен он выйдет без директора.— И, помолчав, спросил: — Воз-ражениев не имеется?..
— Согласны! — дружно поддержали бригадира трактористы.
И летучее, бурно прошедшее без президиума, без протокола и резолюций собрание закрылось. Но тревога за судьбу опороченных в газете людей не утихла — единственный волнующий всех вопрос остался открытым…
Полевой стан не спал. Не смыкал в эту ночь глаз и Елизар Дыбин. Уединившись от всех в наглухо закрытой палатке, понуро сидел он за столиком с развернутой газетой в руках.
Щурясь при тусклом свете «летучей мыши», Елизар несколько раз принимался читать газету, но неизменно натыкался на одно и то же место: «Поразительно уродлива, между прочим, и внешность этого георгиевского кавалера. Он неуклюже высок, плечист, с яркими, по-азиатски раскосыми глазами, и надо полагать, что благо-
даря своим физическим данным занимал он некогда в авангардной колонне царских опричников почетное место!..» — чнтал о себе Елизар Дыбин.
В ногах Дыбика сидел, не спуская с хозяина покорных ореховых глаз, кобель Верный. Собака следила за каждым движением угрюмого хозяина.
Долго сидел в отупении над газетным листом Елизар, потом поднялся из-за стола и брезгливо швырнул скомканную газету в сторону. Он насторожился, замер, к чему-то прислушиваясь. Но было так тихо, что звенело в ушах. Лишь где-то далеко-далеко простонала выпь. Елизар, горько усмехнувшись чему-то, встряхнул головой и затем с деловитым спокойствием, не спеша снял С крюка плетеные ременные вожжи. Так же деловито и не спеша отмерив локтем около трех метров, он перерезал вожжи ножом, а из оставшегося у него обрывка стал мастерить петлю. Петля получилась добротная. Он дважды испытал на руках ее действие — работала безотказно! Елизар, приподнявшись на цыпочки, стал прикреплять петлю к металлической перекладине палатки мертвым калмыцким узлом.
Но спокойные вначале, строго расчетливые движения его лихорадочно ускорялись, и большие сильные руки начали дрожать. Елизар торопился. Озираясь, он судорожно цеплялся пальцами за скользящий конец веревки и долго не мог затянуть второго узла.
Возбуждение хозяина передалось собаке. Кобель беспокойно шнырял по палатке, перескакивал с одного места на другое и, точно почуяв близкую опасность, готовился броситься на защиту хозяина.
Наконец узел был стянут.На высоком лбу Елизара выступил пот. Потом он зажмурил глаза и быстро на ощупь уцепился за качающуюся над его головой веревку. Приподнявшись на цыпочки, зябко дрожа от озноба, Елизар Дыбин надел па шею петлю.
Придерживая веревку рукой, Елизар поднялся на нары и, изогнув корпус, приготовился к прыжку. Но вдруг он выпрямился и замер: в одном из соседних шатров поднялась и забушевала в ночи дружно подхваченная многоголосым хором старинная казачья песня:
Зацвела ль черемуха? Бел ли пал туман? Ты о чем задумался, Старый атаман?
Меньше ль в тебе удали?
Туп ли стал булат?
