Понсон дю Террайль - Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа
– Моим братом! – вскричал в ужасе дон Рамон. Он выбежал из избы, вскочил на лошадь и во весь опор поскакал домой.
– Что с тобой, Рамон? – спросил его Паец. – Ты ужасно расстроен.
– Потому, – отвечал Рамон, – что сейчас я слышал из уст умирающего о смерти моего отца.
Герцог вздрогнул.
– Яго Перетц мне сообщил, – продолжал Рамон, что отец мой сброшен с висячего моста доном Паецем герцогом де Салландрера.
– Отец твой был изменник: я убил его, чтобы не заклеймить тебя и нашу мать.
– Лжешь, подлец! – вскричал вне себя – Рамон и, кинувшись на своего брата, дал ему пощечину.
Герцог, не сознавая, что пощечина была ему нанесена братскою рукою, обнажил шпагу, и братья с ожесточением бросились друг на друга.
Через две минуты дон Рамон упал, не испустив даже крика: шпага дона Паеца прошла ему в сердце, и он умер под ударом.
Убийца, просидев всю ночь над трупом своего любимого брата, несколько раз решался покончить с собою, но его останавливала мысль, что после дона Рамона осталась вдова и двое малолеток и что он должен быть их покровителем.
Труп Рамона был скрыт в подземных темницах замка, и вскоре разошелся слух, что дон Рамон умер во Франции.
Донна Луиза никогда не узнала о трагической смерти своего мужа.
Дон Паец действительно сделался ей и детям ее покровителем.
Через несколько лет он женился на моей матери, и спустя год родилась я.
Отец мой поклялся, что дон Педро будет моим мужем; и когда мне исполнилось двенадцать лет, нас обручили. Тут он поклялся еще раз, что в случае смерти дона Педро, я сделаюсь женой дона Хозе.
Братьям-близнецам теперь двадцать шесть лет. Они. остались после смерти матери десяти лет, и тогда отец мой взял их к себе на воспитание. Пять лет мы жили вместе в нашем замке Гренадьер, близ Гренады. Дон Педро был кроткого, благородного характера; после того как нас помолвили, мы полюбили друг друга всем сердцем. Дон Хозе, напротив, был сурового, деспотического, честолюбивого характера и с юных лет начал питать к своему брату вражду, соединенную с ревностью ко мне.
Однажды в саду он открылся мне в любви и сказал, что если я не откажусь от дона Педро, то он решится на все, чтобы только завладеть моей рукой. Мне сделалось страшно, и я убежала.
Впоследствии я убедилась, что дон Хозе вовсе меня не любил и не любит, а льстится лишь на мое приданое и на. наследство по смерти моего отца.
Однажды ночью мне не спалось, и я вышла в сад подышать свежим воздухом. Просидев несколько минут под прикрытием мрака, я вдруг услышала приближающиеся шаги и затем сдержанные голоса, между которыми узнала голос дона Хозе.
– Итак, милый мой, – проговорил женский голос, – дон Педро женится на Концепчьоне и наследует все достоинства и богатства своего тестя, а ты останешься безо всего.
– Да, – мрачно отвечал дон Хозе.
– Если б он умер, ты жалел бы его?
– О! напротив, это было бы моим счастьем.
Затем они прошли мимо меня и удалились; я продолжала сидеть в своей засаде! Я тотчас же узнала молодую цыганку Фатиму, которая блистала в Мадриде, Гренаде, Севилье и Кадисе; и во всех этих городах богатая и знатная молодежь увивалась за ней, как за царицей. Она жила в Гренаде в палаццо, вместе со своей матерью – настоящей колдуньей, и тремя братьями, молодыми, дюжими парнями, которые, по народной молве, принадлежали к шайке разбойников.
Фатима, которая любила дона Хозе, тайно приходила к нему на свидание каждый вечер.
Итак, я продолжала сидеть в своей засаде.
Дон Хозе и цыганка снова прошли мимо меня, и я услышала следующее:
– Эта болезнь неизлечима, – сказала цыганка.
– Чем она проявляется?
– Гниением заживо всего тела.
– И нет возможности ее вылечить?
– Никакой.
– Сколько времени больной может прожить?
– От одного до пяти лет; но язвы показываются уже в первые месяцы.
– Болезнь эта заразительна?
– Да.
– Значит, здоровый от поцелуя больного заражается.
– И этого даже не нужно. Я тебе говорила, что мои братья недавно привезли из Африки маленького негра, пораженного этой болезнью. Если надеть на него восковую или смоляную маску и затем маску эту приложить к лицу здорового, то этого будет достаточно для привития болезни.
Затем я услыхала поцелуй, и цыганка ушла.
Я догадалась о страшном намерении дона Хозе и хотела рассказать все моему жениху, но он тогда уехал на несколько дней на охоту. Я ждала его со страшным нетерпением.
Наконец спустя несколько дней на пороге гостиной появился дон Педро, но – о ужас! – он был бледен, расстроен и, едва держась на ногах, не мог выговорить ни слова.
– Я заблудился в горах, – проговорил он наконец прерывающимся голосом, – и начал кричать. Вдруг ко мне пол бежали трое людей с лицами, выпачканными сажей и углем.
– Кто ты? – спросили они меня.
– Дон Педро д'Альвар, – отвечал я им.
– Они захохотали и бросились на меня; один из них свалил меня наземь и уперся коленом в грудь. Они начали меня бить и ногтями исцарапали лицо до крови, затем надели мне на голову мешок, покрытый внутри каким-то клейким веществом. Я лишился чувств. Сколько времени был я в этом состоянии – не знаю, но, придя в себя, я увидел, что лежу не в горах, а у ворот Гренадьера.
Боже, я не успела его предупредить. На него надели роковую маску.
Восемь дней я пролежала в бреду, произнося лишь: дон Хозе, цыганка, смоляная маска и неизлечимая болезнь. Никто не понимал этих слов, но дон Хозе догадался, что мне известна его тайна. Однажды он сел ко мне к изголовью.
– Милая Концепчьона, – проговорил он, – вы говорили в бреду престранные вещи.
– Прочь, убийца! – вскричала я.
– Что вы этим хотите сказать?
– Я слышала сговор с цыганкой о смоляной маске, – отвечала я в ужасе.
– Послушайте, – сказал он спокойно, – .вы называете меня убийцей, а знаете ли вы, что ваш отец убил моего отца и деда?
Тогда это мне было еще неизвестно. Дон Хозе с адским хладнокровием рассказал мне мрачную тайну моего отца.
– Но, – сказал он наконец, – герцог не знает, что мне известна его тайна, и если вы будете благоразумны, я буду молчать. Но если, напротив, вам вздумается разболтать историю о цыганке, если вы будете иметь глупость воображать, что я хотел убить своего брата, – в таком случае, милая Концепчьона, я обнаружу все и кончу тем, что всажу кинжал в сердце герцога.
Затем он нахально поцеловал меня и вышел из комнаты.
Спустя два месяца доном Педро овладела общая слабость и смертельная тоска; затем, проснувшись однажды утром, он заметил, что губы его распухли и посинели.
Призванный доктор после долгих расспросов больного сказал, что это сильная лихорадка, но, отведя отца моего в сторону, он шепнул:
