Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин
Легко сказать, а вот как сделать? Что решила Шагаретт? Когда они виделись в Баге Багу, она так и не сказала ни «да», ни «нет». Она лишь смеялась… Она все откладывала решение…
За стенами михманханы загудел сигнал. Алиев готов был ринуться в ночную тьму, в неизвестность. Славный, бесстрашный Алиев. Что ж, Алиев показывал пример. Надо ехать…
Помогая надевать шинель, Аббас Кули шептал ему на ухо:
— Вождь, великий Джемшид повелел племени погасить пламя смут, а если кто не подчинится — ударить мечом. И еще повелел рукой строгости надрать уши бунтовщикам!
Не мог не улыбнуться суровый, озабоченный генерал. Вот он, весь великий Джемшид, — свирепый и добродушный, яростный, прямолинейный, меняющийся ежеминутно. Он словно знал о сомнениях Мансурова. Он решительной дланью навел порядок в степи, чтобы… Да, чтобы открыть путь к кочевью, облегчить приезд того, кого он боялся и кого не хотел видеть… Он не желал приезда ненавистного зятя, мужа своей дочери, отца своего внука. Он сделал все, чтобы помешать его приезду, и в то же время с ужасным волнением, любопытством и нетерпением ждал его в своем шатре… Зачем? Для чего?
«Это будет видно», — с холодком в душе думал Мансуров, но вслух спросил у Аббаса Кули:
— А где мюршид сейчас?
— Час тому назад он ускакал, — быстро вмешался кетхуда и, вскочив с места, почтительно поклонился.
— Мазнул, навонял — и в кусты. Что ж вы смотрели, господин кетхуда? У вас что ж, нет распоряжения охранять мою высокую особу посла и парламентера?
Он говорил резко, прямо смотря в лицо пуштуна. Глаза того суетливо бегали.
— У мюршида два десятка отборных калтаманов. А я один здесь воин.
— Друг смотрит в глаза, а вот кто смотрит на ноги, сами догадайтесь. А где Гассан?
Оказывается, Гассан-бардефуруш тоже уехал. Предупредительно, переминаясь с ноги на ногу, извиняющимся тоном кетхуда объяснил:
— Этот Гассан не Гассан. Он — настоящий аллемани. Он здесь живет, в селении. Давно проживает. Сад, имение… У него вид из столицы. Бумага от министра. Примите мое великое уважение, ага. Вы великий воин, украшенный рубцами. Вас уважают за доблесть и правдивое слово все пуштуны, и я поэтому обязан говорить правду, пусть мне отрубят голову на площади. Здесь в провинции много в одеянии афганцев, могулов и бербери есть людей из аллемани. Их много было и раньше. А теперь набежало сюда еще больше. Прячутся степные крысы. Остерегайтесь! И для великого воина достаточно одной предательской стрелы, вылетевшей из-за жалкого куста… Я клянусь стоять с вами, о господин доблести, и ходить всюду с вами, пока вы будете здесь. Вы в моих мыслях, вы перед моими глазами.
Пока они шли к машине, Аббас Кули думал. Уже в машине он наклонился к Мансурову и быстро сказал:
— Там, где лев попадает в западню, лис обходит ее стороной. Товарищ генерал, послушайте меня. Беда будет. У вас, хозяин… дорогой горбан Алексей-ага, один камень в руках на сто ворон.
— Ну, Аббас Кули, вас никто за язык не тянет. Товарищ Алиев, остановите машину.
— Нет. Не останавливай. Я с вами.
— Но только дайте знать вашим удальцам кочакчам, чтобы они держались подальше от кочевья и не попадались мне на глаза.
— Шюд! Исполнено!
— Не хватает, чтобы эскорт состоял из… кочакчей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я — вол на мельнице, кружащийся вокруг жернова беды, израненный плетью времени, все кружу и кружу.
Низами
За деньги готов отдать плоть, и кровь, и самого себя.
Ахикар
Бросало из стороны в сторону. Фары вырывали из темноты бесчисленные колеи в пыли дорог. Наскакивали с обеих сторон скалы и суковатые деревья, похожие на великанов. А машина надрывалась в реве мотора.
Откинувшись назад, Алексей Иванович перегнулся через спинку сиденья, рукой нащупал воротник чухи задремавшего Аббаса — а он был способен спать в любых обстоятельствах и в любом положении — и резко, даже грубо притянул к себе.
— Что слышно? — спросил Мансуров, стараясь перекричать рев мотора машины, выбиравшейся из какой-то особенно глубокой колеи. — Что вы слышали… черт бы побрал эту скверную колдобину! Что слышно о ней… О дочери вождя?
— О святой пророчице? О Шагаретт?
— Да, о ней.
— Плохо, когда кобылка брыкается.
— Что-что? — Ему показалось, что из-за шума мотора он ослышался.
— По правде говоря, медная голова мужчины лучше золотой головы женщины…
— Что? Говорите громче!
— Святая пророчица? Ох-ох! Во всех кочевьях смятение и недоумение. Говорят, великий мюршид… да не прыгай ты, тарах-турух… язык прикусил… В степи бьют в литавры и барабаны… Одни позорят пророчицу… так требует мюршид… ох, опять ухаб… другие прославляют.
— За что?
— Мюршид кричит: святая больше не святая. Она опозорила себя… жила со своим кяфиром мужем… Опоганила свое священное естество… Народ кричит: долой мюршида-клеветника! Великий мюршид, великий клеветник, паскудник, оговаривает святую…
Машина ревела и рвалась во тьму сквозь облака золотой пыли. На зубах скрипел песок. Алиев отчаянно выворачивал руль. Аббаса с трудом можно было понять. Пуштун, спесивый кетхуда, по-видимому, заснул.
— Что вы говорите? — пытался разобраться в хаосе звуков Мансуров, сдерживая биение сердца. А Аббас выкрикивал что-то неразборчивое, злое:
— Призывал… мюршид, именем пророка… побить ее камнями… Когда она вернулась из Баге Багу… Провела дни в Баге Багу… за это закопать по пояс в яму… устроить бурю камней… побить камнями… Подлый мюршид, гнусный мюршид… Отпустите руку… задушите. Ему не удалось! Не бойтесь!
— Что не удалось? — кричал Мансуров. — Да говорите громче!
— Я кричу. Я не говорю — я кричу. Я говорю — не удалось! Ай, моя голова. Ох, я ударился головой о железку! Остановите машину, остановите! Тарах-турух, меня убьет…
— Да говорите же!
— Мюршиду не удалось! Не получилась буря камней. Джемшиды пошли в пещеру! Прогнали шейха. Отвезли пророчицу
