Зинаида Шишова - Приключения Каспера Берната в Польше и других странах
Вацек никогда не думал, что слова его приведут к таким тяжелым последствиям. Епископ поднялся с кресла, потом снова сел и вдруг, положив голову на стол, громко заплакал. Когда спустя несколько минут он, утерев глаза, повернулся к испуганным и смятенным Касперу и Збитневу, все уже разглядели, какой он маленький, слабый и жалкий.
– Устами младенца глаголет истина, – сказал он и, снова привлекая к себе Вацка, пояснил: – Лютерский поп Оссиандер написал это предисловие, сводящее на нет всё учение Коперника. Он давно уже предлагал отцу Миколаю смягчить места, которые могли бы не понравиться его, Оссиандера, покровителям. Не думай, однако, мальчик, что только приверженность к лютеровой ереси побудила Оссиандера к этому поступку! Мы знаем такого лютерца, как Ретик…
– Или как Генрих Адлер, – сказал Вацек.
Отец Тидеман кивнул головой.
– Дело не в религии. Люди верят так, как им подсказывает совесть… Оссиандер же поступил так, как подсказала ему бессовестность… Но не плакать и не горевать должны мы, а положить все свои силы на то, чтобы донести до читателей эту тысячу экземпляров труда Миколая Коперника очищенными от примечаний Оссиандера, в полной неприкосновенности его учения. Кое-что для этого я предпринял. Но я не устану и дальше предпринимать все возможные шаги для этого.
Прощальный ужин в замке Фромборк прошел грустно.
– Годы идут, – сказал отец Тидеман. – Миколай ненамного был старше меня… Сколько еще господь разрешит мне пробыть на земле, не знаю. Единственная радость для меня – сознавать, что на смену уходящей старости подымается молодая поросль!
И все-таки не только Каспер Бернат, но и Збигнев, и Левше, и даже старый Войцех заметили, что епископ хелмский уезжает в несколько лучшем настроении, чем приехал. Скромный Каспер несколько раз отгонял от себя эту мысль, но она снова и снова возвращалась: слова Вацка несколько утешили отца Тидемана!
По старой памяти, его преосвященство занимал ту самую комнату, которую отводили ему и при жизни Коперника.
Распрощавшись с гданьщанами и пожелав им всех благ, епископ отправился к себе: гданьские гости должны были отбыть домой на рассвете, а Тидеман Гизе с годами усвоил привычку вставать поздно…
Однако не успели еще Каспер со Збигневом улечься, как внезапно, поздно ночью, епископ появился у них в комнате. В руках он держал целую кипу мелко исписанных листков.
– Идемте ко мне, друзья мои, у вас темно и сыро, а я велел Войцеху затопить камин и подать вино. Я-то, к сожалению, пью его только разбавленным водой… Збигнев, твои мысли об истории Польши вдохновили меня, и вот я записал некоторые свои заключения… Ты прав, что историку не следует углубляться только в седую древность, – то, что происходит у нас на глазах, тоже история… Не бойтесь, всего этого я вам читать не стану, но поговорить с вами о том, что меня волнует, что не может не волновать каждого любящего Польшу патриота, я считаю необходимым.
Как ни хотелось Вацку послушать отца Гизе, но, понимая, что приглашение его преосвященства никак не может его касаться, он повернулся к стене. Гизе ласково принялся его тормошить:
– Звездочет, ты тоже должен быть моим гостем!
Фромборкские башенные часы пробили три часа пополуночи, когда все разместились в покое епископа. Тидеман Гизе сокрушенно покачал головой.
– Завтра спозаранку вам в дорогу, а я отнимаю у вас драгоценные минуты сна! – сказал он. – Но я должен так поступить! – И он надел свои большие очки с толстыми стеклами. – Збигнев, и ты, Каспер, и ты, молодой астроном, все вы должны знать, что я долгое время вынашивал в душе план – изложить для потомства ту часть истории Польши, которой бог сподобил меня быть свидетелем… Этому споспешествовало еще и то, что его величество король Зыгмунт время от времени поручал мне вести записи наиболее знаменательных событий его правления… Да, так вот, я полагаю, что человек, поставивший себе задачей изложить жизнеописание великого деятеля нашей эпохи, тем самым изложил бы и огромный отрезок историй Польши!
Придвинув поближе кипу листков, Тидеман Гизе, не заглядывая в них, положил на бумаги свои маленькие руки.
– Слушайте внимательно… Я тешу себя надеждой, что кое-что из моих рассуждений западет вам в душу… Если когда-нибудь кто-нибудь найдет в себе силы приняться за жизнеописание нашего великого современника, польского астронома Миколая Коперника, три имени большими буквами должны будут быть вписаны в это жизнеописание. Первое – это имя епископа вармийского Лукаша Ваценрода!
Говорил его преосвященство вдохновенно и несколько книжно, но в листки свои почти не заглядывал.
«Наверно, он затвердил всё наизусть», – подумал Вацек.
– Многие знают Ваценрода, – продолжал епископ, – как ревнителя объединения польского королевства… Это так… Немало забот, сил и трудов положил епископ на то, чтобы Польша была единой, сильной и процветающей… Да и отравили-то его именно враги Польши…
Но что же, как не забота о прославлении Польши, заставило Ваценрода с бережностью и тщанием взрастить Коперника и дать развиться его таланту? Епископ с самых ранних, отроческих лет Миколая понял уже, что это будет человек необычайный, что он больше чем кто бы то ни было придаст блеска польской короне… Многие злопыхатели твердили, что хорошо живется канонику вармийскому за широкой спиной Ваценрода… Не могли уяснить себе невежды и клеветники, что эта широкая спина в течение долгих лет защищала от них славу и гордость Польши!
Каспер вспомнил свои долгие беседы с отцом Гизе в Лидзбарке. И тогда отец Тидеман говорил примерно то же, но с какою явственностью проступает сейчас его правота!
– Второе имя, – отпив из стакана немного воды с вином, продолжал хелмский епископ, – которое большими буквами должно быть вписано в жизнеописание Миколая Коперника, это имя Анны Шиллинг.
Збигнев, минуя взглядом Вацка, удивленно оглянулся на Каспера, но отец мальчика молча и сосредоточенно смотрел в лицо отцу Тидеману. Волнение Каспера улеглось, шрамы побледнели, лицо его снова приняло обычный вид.
– Дальняя родственница Ваценродов, – говорил отец Гизе, – девица неописуемой красоты, дочь известного чеканщика Мацея Шиллинга, мастера монетного дела, обладавшая в совершенстве знанием латыни, а также языков итальянского, испанского, не говоря уж о немецком, Анна в подлиннике читала творения великих писателей древности, заучила наизусть итальянских поэтов, рисовала углем и красками, и вот – с четырнадцати лет отказывала женихам из самых знатных польских фамилий, потому что горячо и на всю жизнь полюбила Миколая Коперника! Не догадывалась она, что ученый также полюбил ее с первого взгляда… Шестнадцать лет молчали они о своей любви. Однако до Анны дошли слухи, что отец Миколай болеет, стареет, покинутый друзьями и врагами, пребывает в одиночестве, безвыездно проводя годы во Фромборке, отвлекаясь от наблюдений за небесными светилами только для того, чтобы вылечить больного хлопа, помочь голодающему или утешить несчастного… Тогда она, пренебрегая пересудами, приехала к Копернику и взяла на себя, как считается, заботу о его хозяйстве… Нет, Анна взяла на себя не только заботу о его хозяйстве! Как солнечный свет вошла она в его жизнь, как весна прошла по мрачным фромборкским покоям. В замке поселились цветы, музыка, песни… Отец Миколай, сам неплохой музыкант, любил слушать ее игру на лютне… Сидя перед камином, Анна пела ему польские, немецкие, французские, испанские и итальянские песни… Это были самые богатые успехами, самые плодотворные годы в его жизни! Анна ведь всерьез занялась астрономией, вела вместе с отцом Миколаем наблюдения за звездами… Она точно могла сказать, на каком месте своего труда он остановился… Вы и сейчас могли бы в его черновиках распознать страницы, исписанные ее почерком, – это вставки, которые она делала под его диктовку…
