Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
Воцарилась долгая пауза. Каждый мысленно подыскивал подходящую кандидатуру.
— А что, если поручить это главному врачу госпиталя Матини? — предложил, наконец, Миллер.
— Мне что-то не нравится эта фамилия, — пожал плечами представитель командования. — Он что, итальянец, этот доктор?
— Только по отцу, мать чистокровная арийка, — поспешно пояснил Миллер и так восторженно начал расхваливать Матини, что Генриху пришлось спрятать улыбку. Ведь совсем недавно начальник службы СС говорил ему о Матини совсем другое.
— Что ж, если так — я не протестую, — согласился представитель командования.
— Я — тоже, — поддержал генерал.
— Значит, можно предупредить Матини?
— И как можно скорее. Немедленно отправляйтесь в госпиталь.
Матини уговаривать не пришлось. Узнав в чём дело, он сразу согласился и сказал, что поиски отряда гарибальдийцев лучше всего начать с Пармо, поскольку там находятся арестованные Функом заложники.
— Допустим, это так. Но Пармо всего лишь отправная точка. А направление, в котором надо проводить поиски? Ехать наугад прямо в горы? — спросил Генрих.
— Возможно, в штабе полка имеются какие-либо сведения. Ведь в записке, которую оставили партизаны, есть намёк — и совсем недвусмысленный — на переговоры.
— А когда ты сможешь выехать?
— Хоть сейчас. Утренний обход я уже сделал. Предупрежу только ассистента.
— Тогда я подожду тебя здесь. Вместе поедем к генералу и доложим, что мы готовы.
Матини по телефону вызвал своего помощника, отдал ему распоряжения. Минут через десять друзья направлялись к штабу. Курта Гольдринг послал в замок, приказав захватить автомат, плащ и передать записку графине. В ней Генрих коротко сообщал Марии-Луизе, что едет в Пармо парламентёром к партизанам и надеется освободить графа, Штенгеля и остальных заложников.
И генерал, и представитель командования были довольны, что парламентёры так быстро собрались.
— Помните, Штенгеля вы должны освободить во что бы то ни стало, — подчеркнул генерал, давая последние наставления. — Если гарибальдийцы не согласятся на ваши предложения, предупредите их: мы сожжём и сравняем с землёй села, где живут семьи партизан.
— Думаю, что нам не придётся прибегать к угрозам, уверенно произнёс Матини.
— Очень хотел бы, — сухо произнёс генерал. Ему было неловко перед парламентёрами, и он старался скрыть это за холодными официальными словами. Но, прощаясь, Эверс не выдержал. — Видит бог, как не хотелось мне посылать вас в эту опасную поездку! — тихо сказал он Генриху.
В обеденное время машина выехала из Кастель ла Фонте.
— Ты передал записку графине? — спросил Генрих Курта.
— Я вручил её горничной, графиня спала.
Садясь в машину, Генрих и Матини ещё раз проверили свои пистолеты и теперь всё время настороженно поглядывали на дорогу, не прекращая разговора.
— Не боишься попасть черту в зубы? — спросил Матини по-русски.
— Не так страшен черт, как его малюют! — тоже по-русски ответил Генрих.
— Признайся, а сердце ёкает?
— Если нам удастся спасти несчастных, которых захватил Функ, я сочту себя компенсированным за все пережитое.
Матини крепко пожал руку Генриха.
— Надеюсь, нам повезёт.
За разговором время бежало незаметно, и оба удивились, что так быстро доехали до Пармо.
В штабе полка, куда они зашли, их ожидал неожиданный и очень приятный сюрприз. Полчаса назад кто-то позвонил в штаб и просил передать парламентёрам, что гарибальдийцы согласны начать переговоры. Представители штаба должны выехать, из Пармо на север. На десятом километре выйти из машины и пройти метров сто до источника под высокой гранитной скалой. Там их будут ждать парламентёры от гарибальдийцев, — сообщил дежурный.
— По дороге на север. На десятом километре остановишься, — приказал Генрих Курту.
— Похоже на то, что гарибальдийцы узнали о нашем приезде ещё до того, как мы выехали из Кастель ла Фонте. Ничего не понимаю. А вы, Матини?
— Ещё меньше. И, признаться, чувствую себя неважно. Ведь о поручении знали всего пять человек — генерал, представитель командования, Миллер, вы и я! Возможно, ещё Лютц. Кто-то предупредил партизан. На меня, как на полуитальянца, падает подозрение…
— Но ведь мы с вами не разлучались ни на минуту. Я могу это засвидетельствовать.
— Вы думаете, для Миллера, а тем паче для Кубиса, который меня ненавидит, этого будет достаточно?
— А разве мы обязаны сообщать им, как разыскали парламентёров? Выполнили поручение, и всё! А каким путём — это уже наша дипломатическая тайна.
— Десятый километр! — взволнованно и почему-то шёпотом предупредил Курт, останавливая машину.
— Ну что ж, выбрасывай белый флаг и жди тут, пока мы не вернёмся.
Генрих и Матини взяли в руки небольшие белые флажки и пошли к едва заметной тропочке, видневшейся справа от дороги. Минут через десять перед ними выросла высокая голая скала, и офицеры услышали рокот воды, свидетельствующий о близости водопада.
С небольшого горного плато, на котором стояли Генрих и Матини, открывался изумительный вид. Прозрачный осенний воздух раздвинул горизонт, и на фоне голубого неба чётко вырисовывались причудливые горные вершины. Покрытые густой шапкой лесов и совсем голые, они громоздились одна над другой, позолоченные солнечными лучами, и каждая из них вбирала и отражала лучи по-своему: ровным светом поблёскивали грани голых вершин, словно объятые пожаром, пылали склоны, одетые в дубовые леса, — горячим кармином пламенели буковые рощи, мягкое изумрудное сияние стояло над равнинами. Внизу виднелось Пармо, похожее на пасеку с разбросанными ульями. А от него вверх тянулась дорога, по которой Генрих и Матини только что приехали. Блеснув на солнце ослепительной серебряной лентой, она, словно в туннель, ныряла в густую зелень придорожных деревьев, потом выскальзывала на поверхность и, сделав крутой поворот, огибала скалу, чтобы блеснуть ещё раз и скрыться из глаз.
— Как красиво, как тихо! — вырвалось у Матини.
— Вот так бы стоять здесь, позабыв обо всём на свете, и любоваться! — подхватил Генрих.
— А тут приходится воевать, — раздался за спиной незнакомый голос.
Генрих и Матини вздрогнули от неожиданности и стремительно повернулись. Перед ними стояли двое с белыми повязками на рукавах. Первый, очевидно старший, в простой крестьянской поношенной одежде был брюнет небольшого роста, с усталым, но приветливым лицом, на котором розовел недавний шрам. Он протянулся от правого виска, через всю щеку, и заканчивался возле губ.
