Феодора - Пол Уэллмен
Иоанн осознавал, что, наполняя казну, он перегнул палку, и знал, что развелось множество недовольных, но никак не ожидал, что сумеет вызвать негодование такой разрушительной силы.
В какой-то момент он даже ощутил желание выйти из дворца и, представ перед народом, предложить себя в качестве вождя. Но тут же отбросил эту мысль. Ему даже рта не дадут открыть. Опьяненные злобой, они мгновенно разорвут его в клочья. Слишком сильно его ненавидели за безжалостные поборы.
Наконец он принял решение и тотчас выпрямился. Что ж, он способен взглянуть на события философски и приспособиться к любой ситуации. Если он не может возглавить мятежников, то уж по крайней мере не даст поймать себя в ловушку, как паршивую крысу. Избитое сравнение с крысой не казалось ему оскорбительным. Оно ему даже понравилось, потому что это всеми презираемое создание обладало ценным, с точки зрения префекта, качеством — способностью чуять момент гибели корабля и предпринимать шаги для спасения собственной шкуры.
При этой мысли Каппадокиец внимательно осмотрелся, словно что-то разыскивая. Затем он начал снимать с себя пурпурную мантию, золотые наплечники, шафрановую с золотом тунику, нарукавники и котурны, — все те великолепные знаки отличия, которые так любил; но в первую очередь он стремился избавиться от дорогих украшений, которые могли привлечь внимание…
Полчаса спустя у входа в кафисму, на ступенях, ведущих из дворцового перехода на Ипподром, появилась одинокая фигура, которая бесшумно двигалась в полной темноте. Невероятно было уже то, что кто-то смог воспользоваться этим ходом, так как ключи от него имелись только у дворцового управляющего, командира эскувитов и префекта претория. Но самое поразительное — это был прокаженный. Это сразу заметил бы всякий, не будь Ипподром совершенно пуст в этот поздний час. На нем была грязнобелая хламида, которую закон предписывал носить всем прокаженным, чтобы их можно было отличить издалека; в одной руке у него был колокольчик, также предназначенный для предостережения встречных, а в другой — посох; вокруг головы было обмотано грязное серое покрывало, закрывающее лицо, очевидно, обезображенное болезнью. На мгновение человек замер, осматривая огромные пустые трибуны, которые неясно проступали в темноте сквозь пелену дыма и лишь изредка озарялись вспышками отдаленных пожаров. Затем человек в хламиде начал долгий спуск по ступеням к арене, по песку которой он уверенно направился к Вратам Смерти, открытым днем и ночью. Здесь его движения и весь облик вдруг изменились. Статная фигура согнулась, словно страшная болезнь, изуродовавшая его лицо, сгорбила также и его спину. Посох теперь неуверенно нащупывал дорогу, очевидно оттого, что его слепые глаза не могли указать ногам, куда идти. Каждый шаг сопровождался унылым позвякиванием колокольчика.
Таким образом Иоанн Каппадокиец по-своему выразил уверенность в безнадежности ситуации — он дезертировал из дворца, выбрав для этого почти идеальную маскировку: прокаженному всегда уступят дорогу и никто не посмеет тронуть его, поскольку его прикосновение равносильно смерти.
Посох громко стучал по плитам мостовой, а колокольчик издавал печальный надтреснутый звон… Сгорбленный путник прошел мимо внешней стены Ипподрома на Виа Альта, взглянул на запад, где вершина одного из семи холмов, на которых раскинулся город, была полностью охвачена пламенем, затем свернул на восток и двинулся по главной улице мимо императорского дворца и здания суда. Улица огибала западный фасад Августеона, где мятежники взломали двери в книгохранилище и теперь топтали ногами пергаментные и папирусные свитки с творениями поэтов, историков и философов Греции, Рима, Египта и Персии; они расшвыривали их, рвали и жгли, охваченные манией разрушения.
Безвозвратная потеря человеческого разума, однако, не произвела на Каппадокийца особого впечатления. Он не видел никакого проку в учении, к тому же в данный момент его гораздо больше волновал вопрос, достаточно ли надежным окажется его маскарад в тех передрягах, которые еще впереди. Тысячи константинопольцев знали его в лицо, и он содрогнулся при мысли, что может быть случайно узнан.
Галереи Августеона не пострадали, но на противоположной стороне площади он увидел дымящиеся руины здания Сената. Затем Иоанн свернул на север и поплелся по улице, ведущей к вратам Евгения, с которой открывался вид на причалы Золотого Рога. Картина разрушений здесь была просто ужасающей. От великого собора Святой Софии остались только обугленные стены: кровля рухнула, место, где прежде возвышался величественный купол, теперь зияло непривычной пустотой, подобно выбитому зубу, тогда как остатки стен среди развалин, казалось, светятся изнутри зловещим светом тлеющих углей. Не отличающийся особой набожностью, а скорее суеверный, Иоанн, однако, похолодел при виде такого страшного святотатства.
На протяжении всего пути он никого не встретил. Казалось, жители города покинули окрестности дворца и сожженного собора, словно это было зачумленное или проклятое место. Однако, миновав Святую Софию, он натолкнулся на первые трупы: это был старик, очевидно иудей, с залитой кровью седой бородой, и маленькая девочка, возможно, его внучка, с разбитым затылком. Бездомная собака слизывала кровь с мостовой. Когда прокаженный проходил мимо, она оскалилась и зарычала. Улица впереди была вся в дыму, и Иоанн остановился в нерешительности. Затем он разглядел, что дым идет от догорающих руин церкви Святой Ирины, и поспешил вперед. Еще один труп. На этот раз — священник, выглядевший так, словно его рвала стая хищников. В отсветах огня было видно, как какие-то люди дрались из-за священных сосудов, украденных из алтаря.
Путник в белой хламиде шел дальше. Вокруг него во мраке сновали тени, кто-то истошно кричал, был слышен треск взламываемых дверей и вопли женщин. Что там происходит, он не мог разглядеть из-за дыма, от которого слезились глаза, душил кашель и не спасала даже закрывающая лицо тряпка. Однако он знал, что находится в одном из самых богатых городских кварталов. Именно здесь бунтовщики вымещали все свои обиды и утоляли жажду мести.
Наконец дым стал не таким едким и
