Гэри Дженнингс - Сокровища поднебесной
Можно предположить, что на всем протяжении истории курды восставали против всех правителей-некурдов, которых им навязывали, и совершенно не важно, где находился их дворец, в Мараге или Эрзинджане, потому что здесь, в сотне фарсангов или даже больше от любого из этих городов, у них не было вовсе никаких правителей. Во всяком случае, они, бесспорно, от души ненавидели как турок, так и монголов. Мы узнали, как сильно курды умеют ненавидеть, когда однажды днем остановились у какой-то одинокой лачуги, чтобы купить на ужин овцу.
Человек, который явно был хозяином этой самой лачуги, сидел на ее пороге, накинув себе на плечи овечьи шкуры, словно страдал от простуды. Мы с отцом и один из монголов подъехали к порогу и степенно спешились, однако пастух не встал навстречу гостям из вежливости. У курдов свой собственный язык, но все они довольно хорошо говорили по-турецки, точно так же как и сопровождавшие нас монголы. Так или иначе, я обычно понимал их разговор. Наш монгол спросил курда, не продаст ли он нам овцу. Но хозяин лачуги, который продолжал сидеть и хмуро смотреть в землю, отказал, заявив:
— Не хватало еще торговать с нашими угнетателями.
Монгол возразил:
— Никакие мы не угнетатели. Эти странники — ференгхи, просят оказать им услугу и заплатят за это, а между прочим, твой Аллах предписывает оказывать гостеприимство странникам.
Пастух ответил, но не строптиво, а как-то обреченно:
— Но ведь вы, монголы, тоже будете есть овцу.
— Ну и что из того? Раз ты продаешь животное ференгхи, какое тебе дело, что с ним станется дальше?
Пастух засопел и сказал, чуть не плача:
— Я уже оказал услугу турку, который проезжал здесь недавно. Помог ему поменять сломанную подкову у его лошади. За это меня выпорол Чити Аякабби. За самую маленькую услугу для простого турка. Estag farullah! А что сделает со мной Чити, если прознает, что я помогал монголу?
— Послушай! — резко бросил наш сопровождающий. — Ты продашь нам овцу или нет?
— Нет, я не могу.
Монгол язвительно усмехнулся.
— Ты даже не можешь встать, подобно мужчине, который бросает вызов. Прекрасно, трусливый курд, ты отказываешься продавать? Тогда, может, ты встанешь и попытаешься помешать мне взять овцу?
— Нет, я не могу. Но я предупреждаю: Чити Аякабби заставит вас пожалеть, если вы ограбите меня.
Монгол издал отрывистый смешок и топнул ногой по пыльной земле перед сидевшим мужчиной, затем вскочил на коня и отправился отбивать от отары, которая паслась на лужайке за лачугой, жирную овцу. Я остался на месте, охваченный любопытством, пристально рассматривая притихшего и напуганного пастуха. Я знал, что «Чити» означает «разбойник», так же хорошо, как и то, что «Аякабби» означало «сапожник». Я ломал голову, что же это за бандит такой, который именует себя Разбойником-Сапожником и в то же время сурово наказывает своего собрата курда за то, что тот оказал совсем незначительную услугу простому турку.
Я решил расспросить мужчину:
— Что все-таки этот Чити Аякабби сделал с тобой?
В ответ курд молча приподнял край овечьей шкуры, которая прикрывала его ступни. Стало понятно, почему он не мог встать, чтобы приветствовать нас, и я вдруг догадался, по какой причине этот курдский бандит носил такое странное прозвище. Обе ступни пастуха были босыми, покрытыми запекшейся кровью и усеянными гвоздями — не шляпками, а выпирающими наружу концами — там, где к обеим его подошвам были прибиты железные подковы.
Спустя две или три ночи, неподалеку от деревушки под названием Тунцели, Чити Аякабби действительно заставил нас пожалеть о том, что мы украли у крестьянина овцу. Тунцели была курдской деревней, в ней имелся только один караван-сарай, да и тот был очень маленьким и полуразвалившимся. Поскольку наша компания состояла из пятнадцати всадников и тридцати запасных лошадей, то мы точно там не поместились бы. Поэтому мы проехали через деревню и встали лагерем на поросшей травой поляне за околицей, неподалеку от чистого ручья. Мы поели и, завернувшись в одеяла, заснули, выставив в качестве дозорного только одного монгольского стражника. А ночью в наш лагерь ворвались бандиты.
Наш единственный часовой успел выкрикнуть лишь одно слово: «Чити!» — прежде чем ему на голову обрушился боевой топор. Все остальные немедленно вскочили на ноги, но разбойники уже вовсю орудовали своими мечами и дубинами, все перемешалось в тусклом свете костров. Мы с отцом и дядей Маттео были рады, что нас тут же не убили, как наших монгольских воинов. Те первым делом схватились за оружие, поэтому бандиты сначала набросились на них. А мы с отцом, увидев, что дядюшка стоит у костра и беспомощно и ошарашенно оглядывается по сторонам, оба тут же бросились к нему, схватили и повалили его на землю, чтобы Маттео не представлял собой такую заметную цель. В следующий момент что-то ударило меня по голове над ухом, и ночь для меня стала совершенно темной.
Я очнулся, лежа на земле, моя голова покоилась на чьих-то мягких коленях. Когда мое зрение прояснилось, я увидел лицо женщины, освещенное пламенем вновь разведенных костров. Это не было квадратное, волевое лицо курдской женщины, и его обрамляла копна беспорядочно торчащих волос, не черных, а темно-рыжих. Я попытался собраться с мыслями и произнес на фарси хриплым голосом:
— Я, наверное, умер, а ты пери?
— Ты не умер, Марко-эфенди, я вовремя тебя увидела и велела мужчинам прекратить.
— Раньше ты называла меня мирза Марко, Ситаре.
— Марко-эфенди означает то же самое. Просто теперь я больше принадлежу курдам, чем персам.
— Что с моим отцом? А с дядей?
— С ними все в порядке, у них нет даже ушибов. Мне жаль, что тебя успели ударить по голове. Ты можешь сесть?
Я сел, хотя от этого движения моя голова чуть не скатилась с плеч, и увидел своего отца посреди группы черноусых бандитов. Они вместе распивали gahwah, и отец весьма дружелюбно болтал с ними, а дядя Маттео спокойно сидел рядом. Картина выглядела бы вполне мирной, если бы одновременно еще несколько разбойников не стаскивали тела наших убитых монголов, как дрова, на край поляны. Самый огромный и усатый бандит, видимо главарь, увидев, что я зашевелился, подошел к нам с Ситаре.
Она сказала:
— Это мой муж, Неб-эфенди, известный еще как Чити Аякабби.
Он обратился ко мне на фарси:
— Приношу тебе свои извинения, Марко-эфенди. Если бы я знал, кто ты такой, то не стал бы нападать на человека, которому обязан счастьем всей своей жизни.
Я все еще никак не мог собраться с мыслями и не понимал, о чем он говорит. Но как только я глотнул горького черного gahwah, в голове у меня постепенно просветлело, а затем Ситаре мне все объяснила. Оказывается, Чити Аякабби и был тем самым кашанским сапожником, которого алмауна Эсфирь некогда познакомила со своей служанкой Ситаре. Он влюбился в нее с первого взгляда, но их свадьба, разумеется, была бы немыслима, если бы Ситаре не сохранила девственность. Девушка честно рассказала жениху, что она осталась нетронутой благодаря некоему благородному мирзе Марко, который в свое время не воспользовался ею. Я чувствовал себя очень неуютно, слушая, как грубый убийца и бандит выражает мне свою признательность за то, что я не опередил его в «sikis», как он это называл, с его невестой. Однако мысленно я возблагодарил судьбу за то, что тогда не поддался искушению.
