Вениамин Колыхалов - Пурга
С содроганием и ужасом представлял Бзыкин картину жестокой казни: с него заживо сдирают вместе с мясом синюшную от туши голову отца родного. Ее нанес на грудь перед самой войной опытный накольщик, затребовав за художество треть заводской получки. Пехотинцу в полном смысле приходилось дрожать за свою татуированную шкуру. Такой дельный портрет наверняка привлечет внимание немецких кожедеров: под пышными усами красивая трубка, подбородок литой, шевелюра густая, взгляд этакого всеобщего добрячка.
Окруженец пробирался к своим. Убегал от погони, имея в стволе винтовки последний патрон. Добежав до безымянной речки, забрел по пояс, жадно хватал пригоршнями холодную, замутненную дождями воду.
За густым дубнячком раздался шорох. Резко обернулся. На солдата в стремительном прыжке летела черная поджарая овчарка. Блестели оскаленные клыки. Бзыкин успел отшатнуться — рядом взметнулся фонтан крупных брызг. Стукнув прикладом по рычащему зверю, ухватился за густую шерсть на горле, окунул пса. Он и под водой яро грыз руки, царапал когтями тело. Солдат волок овчарку по броду: она захлебывалась и теряла силу. На поверхности неглубокой речки лопались красные пузыри.
Схватив проплывающий мимо сучок, пехотинец приподнял над водой песью башку, остервенело вдавил утолщенный конец глубоко в пасть. Затащив полуживую жертву в камышовые заросли, Бзыкин распластался над шаткими кочками и замер. Ему для спасения нужны были тихие, нешевелящиеся камыши.
На противоположном берегу послышались крики. Кто-то из немецкого оцепления звал сиплым запыханным голосом: «Бэрлин! Бэрлин!»
Длинная автоматная очередь срезала над притаившимся солдатом кучу камышовых дудок. Берлин хрипел у ног красноармейца. Потихоньку вдавил окровавленную морду кобеля в густую тину. Посмотрев на искусанные руки, пощупав разодранный когтями бок, Бзыкин поморщился, сжал винтовочный ствол. На тонкой кожице левой кисти болтался мизинец. Машинально приставив к красному гнезду уже охолоделый обкусок, окруженец выматерился про себя и, стиснув зубы, оторвал его.
В камышах отсиживался до темноты. Берлин с сучком в горле сдох, осел в вонючую жижу.
Беспалый на третьи сутки вышел из окружения. Подлечив в госпитале располосованный бок, искусанные руки, он прямо с бинтовыми намотками оттыловался на восток. Подвергать ценную шкуру новым страхам Бзыкин не хотел.
Отсиживался и отлеживался в городских трущобах, добывая пропитание грабежом. В северное потаежье дезертир попал через полтора года, надеясь основательно упрятаться в глуши, прохарчиться охотой и рыбалкой. Золотые монеты убитого старовера прибавили духу. Спрятал их под замшелый выворотень на берегу Вадыльги. Сбежав из банды, пробирался к золоту. Весна торопила. Выберется в древний город на Томи-реке, обзаведется подложными документами и… вольный казак, поминай как звали.
Выворотень широко разбросил в стороны сухие корни, словно собрался заграбастать беглого армейца. Остановился у потайного места, тревожно огляделся. Засунул в дыру руку, нащупал заветный узелок. Екнуло сердце. Потянув клад, взвизгнул, отшатнулся: не менее напуганный бурундук пушистым снарядом вылетел из тайной отсидки, с писком шлепнулся на влажный мох.
— Тварина! Напугал до смерти!
В трясущейся руке подпрыгивал узелок, брякали монеты. Недалеко находилось токовище. Обалделые от возбуждения тетерева исповедовались весне и жизни страстной скороговоркой.
Всего боялся Беспалый: покинутой банды, рыскающей по тайге милиции, сурового возмездия за убийство Остаха и артельной клячи. До сих пор не знает — зачем истратил заряд. Желания разрядить ствол и гадкую, заплесневелую душонку слились тогда в одну омерзительную потребность. Она заставила взвести и опустить курок. Дымный порох образовал тучу, она скрыла мальчика и лошадь. Удирал, даже не оглянулся.
Бзыкина постоянно преследовала неотвратимость расплаты. Такой впрыскиваемый в сознание яд медленно отравлял его, хмелил башку до дурноты, толкал к необдуманным, глупым действиям. Таежная свобода была для него потяжелее передовой и любой тюремной решетки. Отверженный землей и людьми, петлял трусливым зайцем, побывавшим в лапах лисицы и чудом выскользнувшим из них. Пугался рук бандитского отребья, позорного клейма тыловиков, пули милицейского нагана.
Оживленный тетеревиный ток раздражал Беспалого. Не мог прослушивать лес всеохватно, ловить посторонние звуки. Развязал сырую тряпицу, вывалил на ладонь золотишко. Вертел перед глазами монету, прищурно разглядывая лик какого-то царя. Двуглавый орел на другой стороне охранял золотой покой державного владыки. Пересыпал с руки на руку тяжелые кругляши. Желтый звон не взбодрил, не разметал гнетущие мысли. Точно так же переливал когда-то монеты Остах Куцейкин, вслушиваясь в говорок золотого ручейка. Бзыкин вспомнил тот роковой выстрел, тряхнул обросшей башкой — отогнал гадкое видение. Побрел к сплавной реке, слыша за спиной бесперебойное бульбуканье косачей, истомленных жаждой пробужденной любви.
Семь тягучих нарымских зим удалось отберложить густошерстному нарымскому медведю. Вольготно жилось ему на клюквенных болотах, на светлых вырубах, в кедровниках и малинниках, у озер и речек, изобилующих рыбой. Владения простирались до облюбованных пределов. Высокие отметины крупных когтей на деревьях настораживали лохматых соседей, заставляли с почтением и боязнью огибать занятую территорию.
Долгая берложья спячка изрядно истощила подкожный жировой запас. Приходилось довольствоваться любым, самым скромным подношением весны — слизняками, личинками под приречными колодинами, муравьиными яйцами у разворошенных кишащих холмиков. В пасть натекала слюна, скапливалась под языком. По забывчивости, давнему инстинкту утолял голод лапой, посасывая, причмокивая на коротких привалах. Затяжное зимнее бескормье гнало вперед. Поворошив неплохую медвежью память, припомнил лакомое болотце: на нем с прошлой осени в плотную лежку ушла под снег крепкая кислая ягода. До клюквенной базы было недалеко. Слабые, нестойкие ноги слушались плохо. Иногда подушки лап, к стыду и страху таежного блудяги, нечаянно ломали сухие ветки. По урману летели нежелательные звуки.
Опустив черный влажный нос до самого моха, владыка приречья легонько посапывал, вдыхая позабытые запахи багульника, папоротника, коры и хвои. Примятые тяжелыми лапами стебли черемши из-за терпкой пахучести мешали обонянию. Задирал голову, продувал маленькие ноздри влажным чистым воздухом.
В редком сосняке верхним чутьем подсек приятный душок: его тянуло от берега знакомой извилистой реки. За годы медвежьего блуждания по застолбленной земле случалось много раз выбредать на продуваемое место, спасаться от дьявольского гнуса.
