Уилбур Смит - Полет сокола
Штреки тесные, щуплый человек вползет в них только на четвереньках. Должно быть, древние использовали труд детей‑рабов, и условия труда в этих кроличьих норах наверняка были адскими. Так или иначе, углубиться они могли лишь до уровня грунтовых вод, и в отсутствие насосов для откачки воды шахту приходилось оставлять. Под землей, без сомнения, осталось много золотоносной породы, которую можно добывать современными методами.
Каменный отвал, на котором стоит моя хижина, почти целиком состоит из золотоносной породы, которую осталось лишь раздробить и промыть. Возможно, древние шахтеры бежали под натиском врага, не успев закончить работу.
Я лежу на золотом ложе, как царь Мидас, окруженный сокровищами; однако, как и этот неудачливый царь, проку в них сейчас никакого не вижу…»
Зуга отложил перо, чтобы согреть над костром закоченевшие руки, вздохнул и приписал в конце:
«У меня огромный запас слоновой кости, но он рассеян по всей стране, зарытый в тайниках. У меня больше полусотни фунтов чистого золота в слитках и самородках, я нашел невероятно богатую золотоносную жилу, но не могу купить даже фунта пороху или мазь для ран. Завтра станет ясно, хватит ли у меня сил продолжить путь на юг или мне суждено навеки остаться здесь, в компании Мэтью да старого слона».
Разбудил его Ян Черут. Зуга просыпался с трудом, словно выплывая из холодных темных глубин. Поднявшись наконец на поверхность, он сразу понял, что вчерашние мрачные опасения, записанные в дневник, сбылись. Ноги ослабели и отказывались повиноваться, а сведенные судорогой мускулы плеча и руки застыли, точно каменные.
— Оставьте меня здесь, — сказал он Черуту.
Готтентот силой усадил его, не обращая внимания на стоны, и заставил выпить горячего бульона из слоновьих мозговых костей.
— Оставьте мне ружье, — пробормотал майор.
— Теперь вот это! — Слуга всыпал ему в рот горький белый порошок.
Двое носильщиков подняли раненого на ноги.
— Этот камень я оставляю. — Сержант указал на запакованную статую. — Мы не можем нести вас обоих.
— Нет! — яростно прошипел Зуга. — Птица будет со мной.
— Но как?
Зуга стряхнул руки туземцев.
— Я пойду сам, — сказал он. — Несите сокола.
В тот день отряд не прошел и пяти миль, но на следующее утро выглянувшее солнце разогрело измученные мышцы майора, и экспедиция двинулась быстрее.
Вечером они разбили лагерь в саванне, среди густой травы. Зуга отметил в дневнике десять миль пройденного пути.
Наутро он самостоятельно выбрался из‑под одеял и встал на ноги. Опираясь на костыль, майор доковылял до калитки в колючей ограде и вышел наружу. От хинина и лихорадки моча потемнела, но Зуга уверился, что поправляется и сможет продолжить путь.
Баллантайн взглянул на небо: скоро пойдет дождь, нужно выходить немедленно. Решив было вернуться в лагерь и поднять носильщиков, он вдруг заметил какое‑то шевеление в высокой густой траве. Казалось, мимо лагеря проходит огромное стадо страусов: странное шевеление наполняло всю равнину, пушистые верхушки травы шелестели и качались, то тут, то там мелькали птичьи перья. Движущаяся полоса охватывала спящий лагерь кольцом.
Зуга замер и следил за происходящим, опираясь на костыль. Он ничего не понимал, в голове еще не полностью прояснилось после сна и лихорадки. Полоса ожившей травы окружила лагерь, и вокруг снова воцарились тишина и покой. Неужели привиделось?
Откуда‑то раздался тихий переливчатый свист, словно запела свирель, и движение сразу возобновилось, неотвратимое и зловещее, как рука душителя на горле. Теперь Зуга ясно разглядел страусовые перья: белоснежные и угольно‑черные, они качались и плясали над верхушками травы, а следом появились боевые щиты, длинные овальные щиты из пятнистых черно‑белых коровьих шкур. Длинные щиты — матабеле.
Ужас засел в груди холодным тяжелым комком, однако майор шестым чувством понимал, что выказать его равносильно смерти, смерти в тот самый миг, когда он снова поверил в жизнь.
Он обвел быстрым взглядом сжимавшееся кольцо воинов, их было не меньше сотни. Нет, больше — сотни две матабелийских амадода в полном боевом убранстве. Над пятнистыми щитами виднелись только перья да глаза, в тусклом свете зари поблескивали широкие лезвия копий. Сплошное кольцо замыкалось, как рога быка, щит перекрывал щит — классическая тактика матабеле, самых сильных и безжалостных воинов, порожденных Черным континентом.
«Здесь пограничная стража короля Мзиликази убивает всех чужестранцев», — писал Том Харкнесс.
Зуга выпрямился и шагнул вперед, протягивая раскрытую ладонь к кольцу щитов.
— Я англичанин, офицер великой белой королевы Виктории! Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди. Я пришел с миром.
Из шеренги выступил воин: покачивающийся головной убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отбросил щит, открыв тело, стройное и мускулистое, как у гладиатора, с благородной осанкой и гордой посадкой головы. С плеч пучками свисали кисточки из коровьих хвостов — каждая получена от короля за доблесть. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки. У воина было приятное, круглое, как луна, лицо истинного нгуни с широким носом и полными, рельефно очерченными губами.
Он серьезно и внимательно оглядел белого человека: рваные лохмотья, раненая рука на грязной повязке и костыль, на который Зуга опирался, как старик. От острых глаз матабеле не укрылись ни опаленная борода, ни обожженные порохом щеки, ни черные струпья на бледной опухшей щеке.
Воин рассмеялся звонким мелодичным смехом.
— А я матабеле, — сказал он, — индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес, сына Зулу, и я пришел с сияющим копьем и горячим сердцем.
После первого же перехода Робин поняла, что серьезно переоценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга инстинктивно чувствовал то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Расставание усилило ее враждебность и чувство соперничества. Робин бесило, что мнение брата оказалось верным.
К полудню первого дня пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб и выглядел хуже, чем при первой встрече. У него был жар, нога страшно распухла и болела так, что при малейшем прикосновении к натянутой бледной коже больной кричал и отбивался. Толчки и тряска при перемещении на носилках сделали свое дело.
Робин велела носильщикам снять с отца меховое одеяло и соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу, а сама села возле носилок и приложила ко лбу страдальца прохладную влажную салфетку, разговаривая с Джубой и женщиной каранга. Не то чтобы они могли что‑то посоветовать, просто беседа успокаивала.
