Джек Уайт - Рыцари света, рыцари тьмы
Но стоило ему прикрыть глаза, как перед его мысленным взором, напугав Стефана до полусмерти, вдруг промелькнуло чье-то лицо. Он опять порывисто сел и съежился, прижимая локти к животу, словно ожидая удара под ребра, — и тут же понял, что борется с непостижимым. Он неистово вопрошал себя, что же значат его мысли и чувства, беззвучно крича в пустоту своей памяти. Тогда загадочное лицо, столь напугавшее его, явилось ему снова — образ неумолимый и явственный в своей заносчивой красоте, с волнующей мягкостью припухлых губ, кривящихся во властной усмешке.
Вслух застонав от отчаяния и от невозможности происходящего, Сен-Клер перегнулся пополам, сполз на край койки и спустил ноги на пол. Он крепко зажмурил глаза и крепко сжал уши ладонями, чтобы ничего не слышать. Он не хотел, не мог даже допустить, чтобы подобное наваждение было вызвано не иначе, как самим сатаной. И тем не менее, сколько Стефан ни твердил себе обратное, он вновь видел и узнавал образы, до боли знакомые и настоящие: голубой камешек, сейчас хранившийся у него под рубашкой, во сне был подвешен на золотой цепи… Стефан держал эту цепь, раскачивая украшение, стараясь угнездить его меж грудей женщины, лежавшей рядом с ним на роскошной постели, на смятых шелковых простынях. Ее голое бедро придавило ему ногу, не отпускало… Да, это ее улыбающееся лицо он увидел во сне и вскочил, объятый паникой, — от того, что весь мир вокруг него неожиданно оказался поверженным во прах. Ошибки быть не могло — Стефан даже не пытался разубеждать себя или искать оправдания — женщиной из сна была Алиса, принцесса Иерусалимская, вторая дочь короля Балдуина, а он, как с несокрушимой уверенностью вдруг стало ясно Сен-Клеру, спал с ней, с ней совокуплялся. Тяжесть ее налитых грудей в его ладонях была столь же явной и памятной, как сладострастный капкан ее бедра, прочно придавивший его к постели. Стефан мог даже восстановить крепкий мускусный запах ее духов. Кончик его языка помнил ощущение погружения в глубокий колодец ее пупка, а щека — теплую гладкость упругого живота.
Он не помнил, как встал, но, кажется, в мгновение ока уже оказался полностью одет и вооружен — стоило только обуться, натянуть через голову льняную накидку, застегнуть на ней перевязь с тяжелым боевым мечом, надеть перчатки, сунуть под мышку плоский стальной шлем, а другой рукой схватить треххвостый цеп. Затем Сен-Клер почти бесшумно выбрался из своей кельи и миновал общинное пространство пещеры, едва шурша по толстому слою настеленной на пол соломы. Единственный страж у входа в конюшни только вздохнул во сне и поудобнее привалился плечом к стене: у монахов и мысли не возникало, что кто-то ночью придет их обворовывать.
Сен-Клер бесшумно оседлал и взнуздал коня и тихо повел его к выходу: садиться верхом, пока не окажешься снаружи, не было смысла. Выйдя под звезды, он еще задержался, чтобы плотнее надвинуть шлем, привесил цеп к луке седла и, сняв с пояса короткий и тяжелый боевой топорик, также вдел его в особую петлю с другой стороны седла. Закончив приготовления, Стефан спешно вернулся в конюшни, чтобы забрать копье и щит, хранившиеся на подставке у самого входа.
Наконец он мог ехать. Удобно устроившись в седле, Сен-Клер как следует пришпорил коня и направился к группе строений по пути к южным воротам. Там его задержала городская стража, но Стефан объяснил, кто он такой и что он едет с особым поручением от патриарха. Не дождавшись, пока створки ворот распахнутся настежь, он рванулся вон и вскоре был уже далеко от въездной арки.
Его мало заботило, что подумают братья об его исчезновении, потому что в глубине души почти не сомневался, что никогда больше их не увидит. Однажды они уже оплакали его, и Стефан в отчаянии повторял себе, что теперь им не придется вторично себя утруждать. Сейчас он безжалостно травил себя мыслью, что всем было бы только лучше, если бы он тогда и вправду умер.
Сен-Клер не знал, куда едет, — знал лишь, что подальше от мест, где его могут узнать по имени или в лицо. Это означало, что путешествовать предстоит не ближе, чем в Сирию, где он и рассчитывал умереть, сражаясь с полчищами сарацин. Стефан с радостью встретил бы такую кончину в надежде хоть как-то искупить грехи своей мерзостной плоти. Он возлег с королевской дочерью и предавался с ней блуду, совокупляясь, словно бессмысленный зверь, — мысль об этом точила его, наполняя душу неизмеримым стыдом.
Только на короткий миг Сен-Клер прервал свое отчаянное бегство из Иерусалима — когда ему неожиданно пришла в голову мысль, что, по крайней мере, одна подробность приключений ему точно пригрезилась. Стефан натянул поводья и замер, любуясь посветлевшим горизонтом на востоке и еще раз проверяя, не ошибся ли он в своем предположении. Голубой камешек, сейчас висевший у него на шее, во время похищения хранился в земной толще. Стефан нашел его месяцы спустя после своего возвращения, и это означало, что память подвела его на этот счет — на самом деле ничего греховного он не делал. Осознав и приняв это за истину, Сен-Клер почувствовал, как сердце в груди екнуло и как в нем разлилась надежда, похожая на глоток свежего воздуха. Все неправда, подумалось ему, и сама возможность ошибки была подобна заливистому перезвону колокольчика над дверью кухарки в кухне у матушки.
Но облегчение, увы, длилось недолго, а потом Стефана с новой силой захлестнуло отчаяние. Едва успел он поблагодарить Господа за мнимое присутствие во сне голубого украшения, как на ум ему пришла цепочка, с которой оно свисало, — массивная, тяжелая и змеистая, из толстых, ручной работы звеньев, отливающих маслянистым желтоватым блеском, гладкая и податливая, прочная, искусно сработанная… Ничего более ценного он в жизни даже в руках не держал. А ту цепь он брал в руки не раз и не два. Он подставлял ладонь чашей и укладывал туда сияющие звенья, одно за другим, и воздетая рука со свисающей цепью четко вырисовывалась на прелестном бледно-лиловом фоне стен Алисиной спальни. Случалось, он накидывал эту цепь на плечи принцессе и сам осторожно просовывал голову в широкую петлю; тогда оба они, донельзя сближенные посредством этих уз, обнаженные, терлись грудью друг о друга и предавались безудержному разврату.
Он нарушил обет целомудрия. Теперь спешить было некуда, и Сен-Клер лишь легонько понукал коня, пустив его шагом. Вармунд де Пикиньи сказал, что в нем нет греха, поскольку не было самого греховного умысла. Патриарх-архиепископ уверял, что не бывает греха без волевого стремления к нему, а Сен-Клер поверил ему и, тем самым, уже солгал. В последние недели суккуб посещал его по ночам значительно реже, и Стефан воспрянул телом и духом, снова радуясь жизни и каждодневным обязанностям. А теперь он вновь оказался в тупике.
