Тайна Моря - Брэм Стокер
Среди первых дел я нанес визит в Питерхед, тогда охваченный бурной деятельностью, потому что вылов сельди в этом году удался, а разнообразная торговля шла бойко. На рынке, наполовину заставленном лотками, нашлось бы практически все, в чем нуждается или чего желает рыбак на борту корабля. В изобилии имелись фрукты и прочая всевозможная летняя роскошь. Поскольку была суббота, суда вернулись пораньше, сети уже разложили на просушку, а мужчин отпустили по домам побриться и приодеться. Женщины тоже занялись приведением в порядок: сперва — улова, потом — себя.
Я недолго бесцельно побродил средь лотков, не находя себе места; это неспокойное чувство в последнее время служило прелюдией ко множеству манифестаций силы Второго Зрения. Я чувствовал, будто что-то во мне безуспешно ищет на ощупь нечто неизвестное, и удовлетворение приходило с пониманием цели поисков.
Наконец я увидел странствующего аукционера, торговавшего с небольшой тележки всякой всячиной, собранной, очевидно, в разных краях. Торги он вел — или, как это называлось, «кричал» — «голландского» типа: каждому товару наобум назначалась заоблачная цена, которая уменьшалась до первого отозвавшегося. Языком он работал что надо; по его скороговорке можно было судить, как хорошо он понимает желания и мировоззрение класса, к которому обращается.
— А вот сочинения преподобного Роберта Уильяма Макалистера из Троттермэвериша в дюжине томов, с нехваткой первого и последних двух; три зачитаны до дыр, но еще способны удовлетворить духовные нужды тех, кто идет на дно. Проповедь на каждый день в году — на гэльском для тех, кто не знает по-английски, и на хорошем английском для тех, кто знает. Сколько за дюжину томов с нехваткой всего трех? Ни гроша меньше девяти шиллингов, ставки-ставки. Кто даст восемь шиллингов за все собрание? Семь, и не меньше. Идет за шесть. Пять шиллингов для вас, сэр. Кто даст четыре шиллинга! Ни гроша меньше трех шиллингов; полкроны. Кто даст два шиллинга? Уходит вам, сэр!
Все девять томов передали старику угрюмого вида, а аукционер исправно спрятал в карман два шиллинга, извлеченные из тяжелого холщового мешка.
Что бы он ни выкладывал, все находило своего покупателя; даже свод законов имел для кого-то привлекательность. Забавляли особенно курьезные лоты. Обойдя гавань и посмотрев разделку и укладку рыбы по бочкам, я снова вернулся на рынок к торговцу. Он, очевидно, времени даром не терял — телега почти опустела. Сейчас он предлагал последний лот своей программы — старый дубовый сундук, на котором до этой поры выставлял товар на обозрение. Меня всегда чаровали старые дубовые сундуки, а я как раз обставлял дом. Я подошел, открыл крышку и заглянул: по дну были разбросаны какие-то бумаги. Я справился у торговца, идет ли содержимое вместе с сундуком, на самом деле желая разглядеть замок, с виду сделанный из очень старой стали, хоть и поврежденный и не имевший ключа.
В ответ на меня обрушился словесный поток, достойный лучших аукционеров:
— Да, добрый мастер. Забирайте все как есть. Дубовый рундук, сотни лет возрастом — а еще заслуживает места в доме любого, кому есть что прятать. По правде сказать, недостает ключа; зато сам замок справный и старый, ключ сделать нетрудно. К тому ж содержимое, какое ни есть, все ваше. Глядите! Старые письма на каком-то заморском языке — французском, видать. Пожелтевшие от старости и с выцветшими чернилами. Наверное, любовные. Налетай, молодые люди, вот ваш шанс! Если не умеете изливать душу на письме своим девицам, глядишь, чему-нибудь научитесь. Зуб даю, тут есть чему поучиться!
Я участвовал в торгах не в первый раз, поэтому изобразил безразличие, которого не чувствовал. В действительности я необъяснимо взбудоражился. Быть может, мои чувства и воспоминания растревожил пирс, где я впервые увидел Лохлейна Маклауда и ту кипящую жизнь, которая тогда его окружала. Я вновь ощутил действие того странного неуловимого влияния или склонности, что вошли в мою натуру в дни после гибели островитянина. Я словно почувствовал на себе тяжелый взор человека из призрачной процессии в канун Ламмастида. Очнулся я от голоса аукционера:
— Рундук и его содержимое уйдут за гинею, и ни грошом меньше.
— Беру! — выпалил я сгоряча. Аукционер, и в самых диких фантазиях не надеявшийся на такую цену, на миг лишился дара речи. Но быстро опомнился и ответил:
— Рундук ваш, добрый мастер; и на сегодня я откричался!
Я огляделся, гадая, кто мог мне напомнить человека из призрачной процессии. Но такого рядом не нашлось. А встретил я, как ни удивительно, жадный взгляд Гормалы Макнил.
Тем вечером в номере «Килмарнок Армс» я как мог изучал бумаги при свете лампы. Почерк был старомодным, с длинными хвостами и множеством завитушек, что лишь прибавило сложности. Язык оказался испанским, и его я не знал; но с помощью французского и того немногого из латыни, что еще помнилось, я разбирал тут и там отдельные слова. Даты охватывали время с 1598-го до 1610-го. Письма, каких числом было восемь, с виду не представляли важности: короткие послания, адресованные «Дону де Эскобану» и сообщавшие лишь о назначенных встречах. Затем — ряд печатных страниц из какого-то фолианта, возможно для ведения подсчетов или даже шифра: текст на них испещрялся точками. Довершала стопку тонкая и узкая полоска бумаги с цифрами — возможно, какой-то счет. Документы трехвековой давности имели некую ценность — хотя бы из-за почерка. И потому перед сном я бережно их запер с намерением когда-нибудь тщательно изучить. Появление Гормалы в тот самый миг, когда я ими завладел, словно неким таинственным образом связывало их с прошлыми странными событиями, в которых она сыграла столь заметную роль.
Той ночью я спал как обычно, хотя сны были разрозненными и бессвязными. Гнетущее присутствие Гормалы и все, что случилось днем, — особенно покупка сундука с таинственными бумагами, — а также все произошедшее со времени приезда в Круден смешивалось с вечно повторяющимися образами того момента, когда у меня открылось Второе Зрение и погиб Лохлейн Маклауд. Снова, снова и снова я урывками видел перед собой того дюжего рыбака, стоящего в златом сиянии, и как он боролся с неподвижным златым морем, однообразие которого прерывалось лишь разбросанными грудами
