Хождение в Кадис - Яков Шехтер
Лошадь и сани дожидались за ближайшим леском. Онисифор взял вожжи и вытянул кнутом застоявшуюся кобылу:
– А ну, пошла! Живей, живей!
Афанасий сидел понурившись.
– Пошто закручинился?
– Плач боярыни из головы не идет. «Не губите душу православную»… А мы погубили.
– Ладно, еще поговорим о боярине. А пока в себе обомни, пусть уляжется.
Ехали почти до рассвета, и когда черная полость ночи принялась голубеть, наткнулись на постоялый двор. Стучать пришлось долго, хозяева то ли спали, то ли не хотели открывать.
– Кто будете? – наконец глухо спросили через дверь.
– Путники проезжие, – ответил Онисифор. – Сбились с дороги, плутаем всю ночь. Насилу выбрались.
Послышался стук отодвигаемой щеколды, и дверь отворилась. На пороге стоял ражий мужик, в одной руке сжимая топор, а в другой – зажженный жирник. Нимало не смущаясь, он поднес трепещущий от ветерка огонек прямо к лицу Онисифора.
– И на деле путники! Заходите, располагайтесь. Не серчайте, что долго не открывал. Думал, слуги боярские опять пожаловали. А этим собакам лучше в сугробе постелить, чем в доме честном.
– Что, не жалует вас боярин? – хмыкнул Онисифор, проходя в горницу.
– Жалует, не жалует, а житья не дает, – ответил хозяин постоялого двора.
Постоялая изба представляла собой обширную хоромину с двумя красными окошками для света, сейчас затянутыми льдом, и одним волоковым, для выхода дыма. Громадная печь занимала почти треть избы, на ней кто-то спал, укрывшись с головой перепачканной шубой. Афанасию были хорошо знакомы такие жилища, печь в них была без трубы, и дым выходил в комнату, растекаясь по всей избе удушливым облаком. Чтобы не задохнуться, все выбегали наружу, даже в самый жестокий мороз распахивая настежь дверь. Поэтому топили один раз в день, поутру, когда готовили пищу. Раскаленные бока печи потихоньку остывали, согревая воздух в избе. К рассвету, когда запас тепла кончался, мороз вступал в свои права, покрывая стены затейливыми узорами.
Пол составляла крепко убитая земля, потолок покрывала черная копоть, и хоть в избе было холодно и сыро, но по сравнению со стужей, царившей снаружи, Афанасию показалось, будто он очутился в преддверии рая.
Они уселись на грубую скамью возле стола, придвинутого под иконы. Стол украшал захватанный жирными пальцами ящичек для соли, с грубо вырезанным незамысловатым узором. Избу тускло освещала лучина, воткнутая в щель между бревнами стены. Хозяин то и дело переменял ее, беря новую из кучки приготовленных заранее. Недогоревшие остатки прежней лучины он бросал прямо на землю, и та, угасая, дымилась и чадила. Правый угол избы занимал помост с наваленной в беспорядке несвежей соломой. Видимо, на нем спали гости, но сейчас он пустовал.
Проснулась хозяйка, вздыхая и охая, спустилась с печи. Неопрятная, в испачканной шубе, она то и дело зевала, прикрывая рот крестным знамением.
– Снедать не желаете? – спросил хозяин.
– Желаем, – благодушно ответил Онисифор. – После ночи на морозе как не поесть горяченького!
Хозяйка разостлала замаранный столешник, поставила большой деревянный кружок, положила перед гостями два продолговатых деревянных ковшика с длинными ручками. Затем, светя себе лучиною, долго шарила в печи.
– Ишшо теплый, – с удовлетворением сказала она, ставя на кружок неказистого вида горшок из обожженной глины.
– Кушайте на здоровье. – Хозяйка поклонилась гостям и, добавив каждому по черствому пирогу, вернулась на печь.
Онисифор и Афанасий, благословя по монастырскому обычаю пищу, принялись хлебать щи.
– Пустоваты, – недовольно пробасил наставник. – Хоть бы мосталыгу какую усудобил, не все ж вареную воду глотать.
– Уж прощевайте, – развел руками хозяин. – Что осталось, то осталось. Не ждали гостей в такое время.
Закончив есть, Онисифор облизал ковшик, собрал в горсть крошки и отправил в рот.
– А чем тебе слуги боярские не потрафили? – с подначкой спросил он хозяина, когда Афанасий отбарабанил молитву. – Чего им брать у тебя, кроме пустых щей да мятой соломы?
Но хозяина не нужно было подначивать, он словно ждал вопроса и сразу взвился:
– Что ты, человек проезжий, про жизнь нашу знаешь? Разве можно так с православными поступать, как боярские тиуны да ярыжки?
– Да что же они вершат? – с деланым изумлением спросил Онисифор, бросая многозначительный взгляд на воспитанника. – Поведай, поделись с проезжими людьми. Может, опасности какой избежать удастся благодаря твоему рассказу.
– Податями нас боярин обложил несчисленными, – принялся перечислять обиды хозяин постоялого двора. – Житную, подымную, пастбищную, да десятину от меда, приплода, урожая, да подушную и погонную сборщику за ногоутомление. Хорошо хоть за воздух пока не платим!
– Так то не боярин, то великий князь распоряжается, – перебил его Онисифор. – В других местах то же самое.
– То, да не то, – возразил хозяин. – Разве в других местах с должниками поступают, как у нашего боярина? Если не уплатил, сначала плетьми бьют, потом последнее со двора забирают, потом дочерей бесчестят, жен позорят. В каких книгах написано так с православными поступать? Хуже татарина, хуже фаргана. У них Бог, видимо, другой – боярский.
– И что, управы на него нет?
– Ить, какая на лиходея управа! Два раза ходоки в Москву отправлялись челом бить, уходить-то уходили, только обратно не вернулись. Сказывали, будто первых из приказа прямо в темницу свели. Чтоб воду не мутили, на власть держащих не жаловались. Помучили вдосталь, а потом боярину выдали. Так он их собаками на охоте затравил вместо зайцев. А вторые ходоки и до Москвы не добрались. Перехватили по дороге и на кол.
– Как на кол! – ахнул Афанасий.
– Да вот так, осинку молодую острят, человека на нее насаживают и поднимают, чтобы сам потихоньку сползал, пока кол через горло не выйдет. Смерть лютая и тянется долго, бывает, полдня мученик страдает. Боярин наш казнь эту больше всех почитает. Вместе с боярыней приезжает смотреть, точно на скоморошье представление.
– Да как же такое может быть? – поразился Афанасий. – Как он Бога не боится?
– Бога? – усмехнулся хозяин постоялого двора. – Кто его видел, этого Бога? Вот черт на свете точно существует, и мы его видели. В боярской шапке ходит.
Качало Афанасия от веры к неверию, точно на качелях. То вверх, то вниз. Он гнал от себя эти мысли, но они возвращались с упрямой настойчивостью. Неверие, ужасный грех! Афанасий маскировал его в одежды дурного настроения или случайной заморочки, боясь открыть самому себе страшную правду. Как-никак, но ведь вырос он в монастыре, видел воистину святых людей, подвижников.
Когда качели шли вниз, Афанасий всегда вспоминал игумена Александра, представлял его лик. Просветленное лицо игумена напоминало закат солнца в погожий летний день. С каким спокойствием и кротостью стоял он на вечерней молитве после дня, проведенного в святости, и перед
