Муж беспорочный (СИ) - Шалина Марина Александровна

Князя, кстати сказать, Любава умаслила без особого труда. Он был действительно молод и горяч — молод настолько, что светлый пушок только пробивался на его щеках, настолько, что еще не успел заслужить никакого прозвища, настолько, что никогда еще не доводилось ему видеть таких красивых женщин. Ну и при таком раскладе красочный рассказ белозерской княгини произвел на него впечатление совсем не то, которого опасался его двоюродный дед.

В итоге «нота протеста», направленная в Киев, была выдержана в тоне достаточно сдержанном. Это позволило Полянину, не теряя достоинства, принести свои извинения по поводу «прискорбного недоразумения». Древлянин, в свою очередь, извинения охотно принял, после чего стороны обменялись заверениями во взаимной любви и готовности к сотрудничеству. На том дело и кончилось. И еще. Полянские дружинники получили похвалу, а десятник был награжден серебряным обручем[49], за то, что они приняли единственно верное решение в условиях непредусмотренного поведения охраняемого лица.

Надо рассказать и вот о чем. Княгине Любаве все не давала покоя мысль о загадочной дощечке, и в конце концов она прямо спросила Нискиню, что же это было. Тот ответил:

— Там было описано все, что произошло.

— Как! Ты знаком с тайными знаками волхвов? — до глубины души поразилась Любава.

— Как! А ты разве нет?

Глава 7

Встал род на род.

Князь Ростислав вернулся в Белоозеро, вновь принялся за дела, которых за время его болезни и отдыха накопилось немерено. Хотя и оставался наместником весьма толковый воевода Ратибор, хотя и не пренебрегал он своими возросшими обязанностями, но в трудах государственных, как и в любых других, действует Закон Сохранения Работы. Как бы не старался ты на время своего отсутствия распределить свои дела между другими, и как бы тебе не казалось, что все учтено, но, когда вернешься, ты непременно обнаружишь, что на твою долю тоже много чего осталось.

Но, как бы ни была его голова забита всевозможными заботами, он постоянно невольно думал о двух вещах: о Данюше и о детях. А вот о странном сне, выведшем его из себя, как ни странно, думал недолго. Ростислав, как человек своего времени и места, в вещие сны верил, не в последнюю очередь потому, что видел их нечасто. Этот сон растолковал он достаточно легко, даже без помощи волхвов да гадалок.

Битва — это, очевидно, предстоящий весский поход. Основываясь на собственном здравом смысле и имеющихся сведениях, Ростислав пришел к выводу, что Остромир вступит в стремя в начале следующей зимы; во всяком случае, сам он, Ростислав, будет настаивать именно на этом сроке, а от него тоже зависит многое. Таким образом, оставалось около восьми месяцев, срок недостаточный, чтобы произвести на свет дитя. Однако, если Ростислав остановится именно на таком решении, Те, Кто ведает людскими судьбами, скорее всего признают вопрос решенным, даже если дитя будет еще в материнском чреве. А уж чтобы назначить наследника из числа своих родственников, и вовсе нужно времени не больше, чем для того, чтобы вымолвить несколько слов. Теперь по лицам.

Княгиня Любава «навязывать в наследники» могла только одного человека — своего собственного ребенка, которого у нее не было, и, скорее всего, уже и быть не могло.

Яросвет да Любомир. Яросвет за Любомира, или Любомир за Яросвета, или каждый за себя, или Милана за кого-то из них. Чисто по-человечески бесшабашный Яросвет нравился князю гораздо больше, чем его непонятный брат. С другой стороны, Любомир был умнее. С третьей — а у каждого дела всегда больше, чем две стороны — у Яросвета были дети, правда, только дочери. Тоже вариант на худой случай. Сказывают, случалось княжить и женам. Правда, все они тут же начинали бороться за власть с собственными мужьями, и ничего путного из этого не выходило. С четвертой стороны, о Любомире на этот предмет вообще ничего не было известно. Когда однажды Ростислав прямо спросил его, не приглядел ли он себе невесту, тот удивленно вскинул темную бровь: «А зачем?». Хотя, суда по тому, что в селе то одна, то другая девка щеголяла сначала в новых серьгах, потом в горьких слезах, от отсутствия женской ласки Любомир не страдал. И, наконец, с пятой и последней стороны, было одно обстоятельство, объективно исключавшее обоих Бирючей из числа потенциальных наследников: Яросвету уже исполнилось тридцать, Любомиру — двадцать три, а Ростислав до седых волос в сани ложиться не собирался[50].

И Некрас не зря приснился. Он явно подыскал своему князю невесту, и Ростислав даже догадывался, кого именно. Тоже ведь была в вещем сне.

Оставалось непонятным, при чем здесь Данюшка. Вот о ней Ростислав и думал каждый день. О Данюшке, о детях, о Данюшке и детях вместе. Ростислав видел один образ…

Этой зимой на Белом озере гостил заезжий проповедник с Эйре[51], зеленого острова, где нет змей. Люди его охотно слушали, Ростислав тоже не остался в стороне. Вера эта, впрочем, не пришлась ему по душе. Какая-то путаница получалась, то ли один-единственный бог управляется всем мировым хозяйством, то ли все-таки помогают ему другие небесные обитатели…

И рассказ про мужа, который принес себя в жертву ради всех людей, не особенно поразил Ростислава. Когда, например, воин закрывает собою товарища — это подвиг, но отнюдь не диво. Гораздо больше его удивило, что никто не защитил пророка. Конечно, он не стал, подобно небезызвестному конунгу, утверждать, что окажись он там со своей дружиной, ничего подобного не произошло бы. Ростислав вполне допускал, что так было нужно, и что тот самый бог не допустил бы иного исхода. Но попытаться-то можно было?! А если никто не попытался, то как можно таких людей почитать святыми? Сам бы он человека, бросившего товарища в беде, погнал бы взашей из дружины, лишив пояса[52].

Словом, проповедь белозерскому князю не понравилась, зато понравился проповедник. Нечто похожее, если не то же самое, рассказывали проповедники-греки, но они были мрачными и высокомерными, а ирландец оказался отличным мужиком. Звали его Патрикей, был он кругленький, конопатый и огненно-рыжий. Никогда не отказывался от кружки-другой пива, постоянно шутил, хотя и плохо говорил по-словенски…  в общем, походил на Некраса, как брат родной. Поглаживая плешивую макушку, объяснял: «Сначала брить, теперь не надо». Ходил с полными карманами всяких вкусностей для детишек и собак, которые бегали за ним хвостом. А еще у него была ручная лиса, умевшая ходить на задних лапах и показывать разные трюки, которую тут же прозвали Патрикеевной.

Так вот, у этого проповедника Ростислав видел образ, где нарисованы были мать с ребенком. Тонким, строгим ликом женщина походила на Милану — а вспомнилась Ростиславу Данюшка. Представилось, как укачивает она малыша, как кормит его, как тихонечко напевает колыбельную…

Данька мерила кольца. Кольца были серебряными, тонкой работы и, наверное, безумно дорогими. Когда Милана, уезжая, подарила их ключнице, Данька обомлела: «Я же их носить не смогу!»[53]. Боярыня загадочно улыбнулась: «Бери, скоро пригодятся!».

И вот теперь Данька, запершись на все засовы, разглядывала себя в маленькое зеркальце. Серебряные височные кольца, убор свободной женщины, изумительно шли к ее льняным волосам. На первый взгляд, это были обычные словенские кольца, изготовленные из толстой, круглой в сечении проволоки, в нескольких местах раскованные в ромбовидные щитки. Но на каждом из этих щитков была припаяна маленькая гроздь византийской зерни и — самое дивное диво! — крошечный виноградный листочек. Да, украшение было необыкновенным. Даже для боярыни из Сычевых оно было слишком дорогим, чтобы просто так подарить его чужой робе, а уж для Даньки, до недавних пор не имевшей ничего своего (ничего, даже сорочки!) — и вовсе бесценным. А вот теперь у нее есть серебряные кольца, которые она не имеет права носить, и золотой перстень, который она носить не может. Но есть! И пусть сейчас она даже не холопка, всего лишь челядинка[54], которой не может принадлежать ничего, которая сама принадлежит другому человеку — эти две вещи у нее есть, и никто их отобрать не посмеет. А скоро она будет свободной. Скоро будет носить открыто и эти кольца и, кто знает, может даже и еще краше.