Борис Изюмский - Тимофей с Холопьей улицы
Что хотел внушить этой мыслью Иоанн?
Способность человека к стойкости? Ведь в сказочном вымысле Шестоднева о птице-фениксе, возрождающейся из огня, о льве, что, дунув мертворожденному львенку в ноздри, дает ему жизнь, есть и мудрость.
Во всем этом надо разобраться, отобрать золотые зерна, и тогда засияют чудесные открытия, такие, как слова Иоанна: «В некоторых деревьях естественный порок исправляется заботами садовника…»
Бежали недели и месяцы, и с каждой прочитанной книгой Тимофей словно бы взрослел, становился сильнее, поднимался на какую-то новую ступеньку, с которой яснее было видно и дальнее и ближнее.
Он редко бывал в городе и лишь однажды встретил на улице Ольгу.
Она потупилась, спросила:
– Что ж не приходишь? Отец спрашивал…
Тимофей пробормотал что-то несвязное: не мог же признаться, что боялся ее, боялся чувства своего, хотел приглушить его временем и разлукой, да плохо ему это удавалось.
…Свободные часы проводил Тимофей чаще всего с Кулоткой, и они очень сдружились.
Правда, у Кулотки была еще своя уличная ватага, верные дружки Васька Черт, Игнат Лихой, Потап Баран, близнецы Прокша и Павша, у которых лица одинаково обрызганы веснушками, – сказывали: потому, что разорили они когда-то ласточкино гнездо.
Но больше, чем ко всем, привязался Кулотка к Тимофею, ходил за ним добровольным охранителем, любил слушать его рассказы и в такие часы становился покорным и тихим.
При всей бесшабашности Кулотки душа у него была незлобивая, открытая. Охотник пображничать, выпить стоялого меда, покуролесить, Кулотка умел, как никто другой, проявить широту новгородской натуры, умел не только ломать ребра, но и самоотверженно защищать квелых.
Была у Кулотки одна смешная слабость: невзирая на бедность свою, щеголял кушаками. Каких у него их только не набралось! Белые и червчатые, вишневые и сизые, дымчатые и сливные… Надевая новый кушак, он говорил иной раз, усмехаясь:
– Рожей подгулял, так кушаком возьму…
Кулотка охотно принимал участие в воинских играх, когда метали копье в круг на земле, стреляли из лука в войлочные цели, скакали верхом на коне. Но особенно любил он «игрушки» – кулачные бои на масленицу. В драках этих «сам на сам» и «один на стену» был Кулотка непобедим, лучше всех умел давать подрыльник, сваливающий с ног. Лишь однажды кто-то расплющил ему нос, заложив железную бабку в рукавицу. После этого случая он навсегда остался широконосым и, посмеиваясь, говорил:
– Боле мне никакой кулак не страшен – нанюхался…
Тимофей, выйдя со двора Незды, зашагал Славной улицей к берегу. Плыли по реке багряные листья, оделась в желто-лазоревый убор иван-да-марья, суматошились белощекие, в черных шапочках, лесные гаечки, из осиновых зарослей доносился издали приглушенный рев лосей.
Высокое новгородское небо, как и Волхов, непрестанно меняло свой лик – то проплывали в нем легкие облака в ласковых завитках, то беспощадной стеной вырастали зловещие, черные тучи. Сейчас оно было задумчиво-спокойно, и в его сероватой голубизне беспечно плескались стрижи. По реке впереди ладьи белой цепочкой плыли утицы; казалось, вели за собой ладью против течения.
У пристани, протянувшейся бесчисленными причалами, стояли, набирая силы, корабли: готовились отплыть в Готланд и Любек, и ветерок лениво полоскал серые утомленно приспущенные ветрила. Возвышались высокими бортами насады, груженные новгородскими щитами и кольчугами; гнали по реке связки плотов с кусками олова и меди.
Кричала птица, ревел скот, пахло смолой и речной водой.
От обилия товаров – меда и воска черемисских лесов, тюленьего сала с Белого моря, арабских и персидских шелков, грецких орехов, – от мелькания рысьих и волчьих колпаков, разноцветных повязок, тюрбанов, суконных шапок пестрило в глазах.
Слышалась речь купцов из Андалузии и Румии,[12] Александрии и Венеции. Казалось, со всего света пожаловали гости в Великий Новгород!
На песчаном отлогом берегу, меж разбросанных сетей, весел, чанов с водой, наполненных живой рыбой, лежали оборванные лодочники и весельные наймиты.
Голые новгородские мальчишки руками ловили прозрачных снетков, выбегая из воды, кувыркались на песке. Грузчики, пригибаясь под тяжестью тюков с красным сукном, таскали их по сходням к подводам, скатывали на берег бочки с засоленным налимом.
За пристанью, ближе к Плотницкому концу, учаники строили плоскодонные суда.
Тимофей был еще весь во власти радости, пережитой от увиденных в «Изборнике» рисунков.
«Вот бы, – думал он, – заглавными буквами сказку передать… „М“ нарисовать – вроде бы два молодца в кафтанах рыбу сетями ловят; „К“ – воином с копьем и щитом…»
Тяжелая рука осторожно легла на плечо Тимофея. Он очнулся. Перед ним стоял, широко улыбаясь, Кулотка. На нем красная холщовая рубаха, низко перехваченная дымчатым кушаком, старательно заплатанные порты вправлены в сапоги.
– Эк, наука тя куда мотанула! – добродушно произнес Кулотка, ласково глядя на друга. – Пошли ко мне, посидим! – И, тряхнув плечами, добавил с сожалением: – Хорош день, да некого бить!
– Тебе б только бить! Когда остепенишься? – пожурил Тимофей.
– Когда плешивые перекудрявятся! – захохотал Кулотка.
Они стали пробираться по Торгу. Со стороны Волхова доносился задорный перестук топоров – то артель плотников чинила старый Великий мост в пятьсот шагов длины.
Теснились друг к другу лавки суконного, мыльного, пушного, серебряного рядов. Торг шумел разноголосо.
– Ягодка-клюква! Ягодка крупна! Девки сбирали, с кочки на кочку скакали! – надрывалась бойкая женка с корзиной в руках.
– Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить! – весело зазывал к себе круглый усатый новгородец, звеня ножницами.
– Эй, дружки, нагревай брюшки, по-дой-ди! – нараспев выкликал возле кружала продавец стоялого меда, сладко жмуря сытые глазки.
В конце Великого ряда, там, где он упирался в мост через Волхов, сидел на земле писец в рваной рубахе, на кусках бересты писал грамоты, кому надобно.
Откуда-то, со стороны лотков хлебников, что здесь же, на берегу, разложили на столах пироги с сигом и сыртью, доносились звуки медного рога, бубен и громкое пение.
Человек двадцать скоморохов-потешников, окруженных толпой хохочущих зевак, шли в широком, медленно передвигавшемся вместе с ними кругу вдоль берега к городу.
Один из скоморохов тащил на голове доску с дерущимися куклами. Другой, маленький, щуплый, с носом, о каком рекут, что он «не тем концом пришит», вез на себе здоровенного детину и кричал козлом. Третий, в кожаной маске, дул в рог, плясал и показывал выучку собаки: она кувыркалась через голову.
