Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения
Когда я явился к Полковнику, то никто не хотел верить моему скорому выздоровлению. Когда же увидели бандажи, не снятые еще мною из предосторожности и для теплоты, то все меня бранили, — и говорили, что мое раннее прибытие — или хвастовство, или глупость. — Я не оправдывался, потому что сам не умел дать себе отчета в настоящей причине моей торопливости; теперь только я понимаю ее. — Это была просто — молодость, — и больше ничего.
Дружина наша, чрезвычайно уменьшившаяся даже и с прибылью из Госпиталей (200 человек из 800), была в арьергарде. Я несколько затруднялся в своем костюме, но Полковник позволил мне оставить его в том виде, как я приехал. Именно: у меня не было теплой шинели, (т. е. ни холодной, потому что взятую из Петербурга отдал я после Полоцкого сражения нашему батальонному Адъютанту, раненому пулею в живот; этот бедняк не поехал за нами из Юревичь в Полоцк — и через несколько дней умер: — разумеется мне было тогда не до шинели), — а ротный Начальник дал мне свой овчинный тулуп, крытый китайкою, — и с ним-то я явился, подпоясанный саблею, (первоначальная шпага, свидетельница и содействовательница моих храбрых дел, осталась без моего ведома у кирпичных шанцев под Полоцком). На голове был у меня широкой меховой чепчик с ушами; одни ноги оставались в беззащитном от холода положении, — но днем они грелись ходьбою, а ночью близостью к костру.
И так самое пламенное мое желание сбылось: я был опять в Армии! — и в какую прекрасную минуту! Кровавая Драма нашествия приближалась по-видимому к развязке, — и я был в числе действующих лиц, хоть правда в числе Статистов, но все-таки на сцене. Какой разгул для воображения 17-ти летнего Офицера! Какие случаи могли тут быть, чтоб отличиться и прославиться. — И что ж? — Бывал ли кто так больно, так ужасно обмануть в своих надеждах и ожиданиях? Весь день 15 го Ноября гремела вокруг нас сильнейшая канонада, — а наш арьергард смирнехонько стоял на месте. Напрасно мы кусали себе губы и грызли ногти от нетерпения, напрасно останавливали каждого проезжающего казака, — об нас никто и не подумал. Что могло быть обиднее? Ночью узнали мы однако чрез пленных, что Наполеон завтра только явится. В эту ночь сдалась целая дивизия Партуно, окруженная нашими войсками. — Новое горе! — Мы даже и в этом подвиге не участвовали. — Впрочем 16-го Ноября надеялись мы быть счастливее — и вознаградить себя за все.
С рассветом снова загремела канонада со всех сторон, — и вообразите себе нашу радость! Нам велено было двинуться вперед. Сколько сцен, подобных Полоцким, ожидали мы теперь! Притом же сам Наполеон был на этот день нашим противником! Сколько славы! сколько случаев отличиться! Но судьба и на этот раз решилась быть к нам жестокою. — Знаменитая переправа, которую сохранят тысячелетия, которую с тех пор столько уже описывали и исторически, и романтически, которая и будущим легионам писателей будет таким обильным материалом для разительных картин, трогательных сцен и философических рассуждений, — эта переправа — происходила от нас грешных, верстах в 2-х, а мы, стоя на высоте у прикрытия 12-ти пушечной батареи Генерала Фока, видели только издали, нестройные, волнующиеся массы неприятеля, толпившегося около реки и напирающего к мостам. Пред этою массою стояли несколько колонн Французских — и с удивительным мужеством отражали все наши усилия: добраться поближе к переправе. Наконец от наших выстрелов, или от тяжести бросившихся на мосты людей, один из них обрушился и переправа кончилась. Я говорю переправа, но тут то именно и начались картины ужасов, плача и отчаяния. Французская Армия почти вся уже успела перебраться на ту сторону в эти два дня, — но обозы и все не боевые люди остались на нашей. — Все они толпились, теснились, пробивались к реке, к мосту, — но его уже не было — и передовые толпы, сдавливаемые задними массами низвергались в воду, боролись с волнами, старались переплыть, хватались за льдины — и с криками отчаяния погибали. рассказать, описать эти картины — невозможно, они принадлежат в область поэзии, самой чудовищной, самой исступленной. Историк, прозаик — не опишет вам и слабого очерка этой грозной переправы. Уже одно это обстоятельство заставит содрогнуться каждого писателя. Мы стояли за две версты от моста, на высоте; худо могли видеть и понять в чем дело, — но ужасные крики отчаяния всей этой массы погибающих людей так явственно были нам слышны, так сильно потрясали наши чувства, что мы имели глупость не раз проситься туда у Полковника для спасения несчастных. Мы забывали, что между ними и нами стоят неприятельские колонны.
К вечеру все замолкло. — Корпус наш весь собрался на биваки, зажгли костры, — и тут то начались рассуждения, споры и догадки. Что ж это все значит? Каким образом допустили Наполеона переправиться? Почему позволили ему даже мосты свои выстроить? От чего Армия Чичагова не втоптала его опять в реку когда он стал переправляться? Как Кутузов не по пятам его пришел к реке, чтоб доколотить его? Все это занимало нас почти целую ночь. — Разумеется все мы, как важные и знающие люди, осудили сперва Чичагова, потом Кутузова, а наконец даже и своего Витгенштейна. Все Березинское дело казалось нам слабо, вяло, — не чисто.
Избави Бог от этаких судей!
На другое утро опять возобновилась канонада. Но это было уже последнее отдание празднику, последнее прощание Французской Армии, последний привет её Русской земле. Тут еще видели мы остатки этой великой Армии, сильно борющейся, храбро сопротивляющейся, одним словом тут еще блеснул гений Наполеона и дух его воинов. За Березиною — все это исчезло. После получасового прощания пушечными выстрелами, Французы зажгли остальной мост, — и пальба прекратилась. Это значило, что и остальные перебрались. — Тут мы уже были вполне хозяевами на правом берегу — и спешили к месту вчерашнего боя и ужасной переправы. Что же? — Картины ужасов сделались еще разительнее, потому что погибающие были не в массе, а отдельными группами. За целую версту нельзя было подойти к берегу от оставленного Французами обоза. Кареты, телеги, фуры, щегольские коляски, дрожки, все это нагруженное Русским добром, награбленным в Москве и по дороге; подбитые орудия, пороховые ящики, тысячи обозных лошадей, спокойно ищущих пищи под снегом, или в какой-нибудь фуре; наконец груды убитых и умирающих, толпы женщин и детей, голодных и полузамерзших, все это так загромоздило дорогу, что надобно было отрядить целую дружину ополчения, чтоб как-нибудь добраться до места переправы. Здесь картины были еще ужаснее. Вся река наполнена была мертвыми. В отвратительнейших группах торчали из реки, погибшие в ней вчера, а по берегу, как тени Стикса, бродили толпами другие, которые с какою-то бесчувственностью посматривали на противоположную сторону, не заботясь о нашем появлении и не отвечая на наши вопросы. — И офицеры и солдаты брали с собою этих несчастных, чтоб покормить их, окутать чем-нибудь потеплее и сдать для отправления в Витебск. — При всем тогдашнем ожесточении нашем на Французове, бедствия Березинской переправы казались нам достаточными, чтоб примириться с ними за пожары и истребление городов и сел, за бесчисленные убийства, совершенные над жителями, за тысячи погибших в битвах. — Мы не воображали тогда, что Березинские ужасы только начало гибельного их периода, что это только вступление в бедственную главу Истории их нашествия, что за Березиною ждет их гибель и истребление стократ ужаснейшие.
