Франческо Гверацци - Беатриче Ченчи
– Успокойся, Виргилий, ты может выбрал дурное время…
– Нет, он был спокоен.
– Может быть он был расстроен какими-нибудь тайными заботами…
– Нет, он был весел… После того, как собака укусила меня, он начал играть с ней… с собакой, которая чуть не растерзала сына!.. Теперь и я уж не люблю его… Знаешь, когда я его вижу, у меня кровь бьется в жилах и от его голоса у меня голова болит.
Беатриче изменилась в лице: ей делалось дурно; но она силою воли победила природу и пересилила себя; она подняла глаза к небу, хотела говорить, и не могла; вместо слов у нее вырвались рыдания. Она переждала немного, и тогда голосом, который постаралась сделать тверже, сказала:
– Не будем отчаиваться, мой Виргилий; но будем молить Бога, чтоб он внушил более человеческие чувства к нам нашему родителю.
– О, Беатриче!.. И ты думаешь, что я не молил его? О, как часто я молился!.. Ночью, накануне того дня, когда Франческо Ченчи оттолкнул меня от себя и размозжил мне голову, я встал тихонько с постели и в одной рубашке, босиком, отправился вниз в капеллу, и на коленях, перед мощами святого патрона нашего семейства, молился, чтоб душа отца смягчилась и чтоб он имел хоть немного любви к нам за ту страстную привязанность, какую мы питаем к нему… Видишь, как услышаны мои молитвы!
И помолчав минуту, он продолжал:
– Но другую молитву мою услышал Бог: это, когда я в другой раз встал с постели и опять молился в часовне перед чудотворным распятием: сжалься надо мною, Божественный Искупитель, и дай мне любовь отца, или отзови меня к себе с миром. На эти слова, Иисус наклонив голову, как будто отвечал мне: «твоя молитва услышана»…
– Он услышит всех нас и вселит кротость в сердце отца.
– Я знаю наверное, что вторая моя молитва услышана, а не первая; потому что, когда я вернулся и лег, я ясно слышал голос, который звал меня: «Виргилий! Виргилий!» Я встал, открыл дверь и никого не видел; лег, и голос опять стал звать меня: «Виргилий! Виргилий!» Уж в этот раз я не ошибся, я отвечал: «кто зовет меня?» а голос: «Я зову тебя из рая.» «Я готов, Господи!»; голос отвечал: «Нет, еще час твой не настал, но приближается».
– Это воображение, лихорадочный бред; полно, не предавайся грусти, я хочу видеть тебя веселым…
– Отчего ты называешь это воображением? Разве мы не читали в священном писании, что Самуил слышал голос Господень? Еще вчера ночью, открыв глаза, я видел, что комната вдруг наполнилась светом, и в нее вошла прекрасная женщина в голубом платье, покрытая драгоценными каменьями, подошла к моей кровати, наклонилась, положила голову около моего лица, поцеловала меня в лоб и исчезла: губы у нет были ледяные, и холод охватил меня… Хочешь знать, Беатриче, на кого была похожа эта женщина? На портрет нашей матери, который висит в большой зале. Мне всёе говорит о смерти. Разве я не чувствую, что таю как свечка!
В эту минуту прилетела птичка и присела отдохнут на перилах террасы: сев, она принялась вертеть головкой во все стороны, точно боялась, чтоб её не спугнули; потом успокоилась и начала прыгать и клевать носиком; наконец посмотрела на дитя, запела, подняла крылышки и улетела.
– Ах, если б я мог полететь за нею, – воскликнул Виргилий. – Она верно знает своего отца, и верно, мать, смотрит из гнезда и ждет её возвращения. Мать моя! мать моя! Беатриче, скажи мне, где теперь наша мать?..
– Наша мать? Она там – в раю.
– Я знаю, душа её там, со святыми: но я желал бы знать, в каком месте ее похоронили? Можешь ты показать мне, Беатриче? Граф никогда не позволял водить меня на гробницу матери.
Беатриче, желая переменить тяжелый разговор, встала и, исполняя желание ребенка, посадила его на перила террасы и перевесилась всем телом вперед.
Солнце закатывалось и посылало земле, на прощанье, своя последние, грустные лучи. При каждом потухающем луче, представлялось новое чудо: краски делались все нежнее и слабее, как звук песни на поверхности воды. Шпили колоколен, верхушки гор, отдаленные тучи, казалось, старались удержать последний, трепетный луч, – так с балкона или с пригорка, машут путешественнику белым платком, до тех пор, покуда фигура его не сольется с вечерней темнотой… О Боже! он сейчас исчезает! Глаза матери, потемневшие от слез, уж не различают его более; она вытирает их своим покрывалом, в надежде еще различить его вдали, напрягает их еще с большей силой… увы! сын её исчез – когда-то она увидит его вновь? Таинственные голоса неба и земли шептались между собою: растения, воды испускали чуть слышные вздохи…
Беатриче наклонилась над перилами, говоря:
– Там, далеко, вон за этими горами, есть земля, которую мать принесла в приданое Франческо Ченчи: там есть церковь святых Петра и Павла. В этой церкви, в мраморной гробнице, направо от входа, лежит тело нашей дорогой матери.
От движения тела Беатриче, медальон и спрятанное на груди письмо упали в сад.
– Боже мой, моя тайна! – вскрикнула молодая девушка пронзительным голосом, с зардевшимся от стыда лицом.
Франческо Ченчи, спрятавшись в лавровой беседке, давно не опускал глаз с детей и, казалось, хотел отравить их своим взглядом. Едва лишь он увидел упавшее письмо и медальон, как кинулся, чтоб поднять их, но не так скоро, как ему желалось бы, потому что больная нога служила ему помехой. Беатриче бросила на него взгляд, исполненный ужаса, и с отчаянием повторила два раза:
– Моя тайна! моя тайна! Я отдам жизнь свою тому, кто спасет ее!
Ребенок посмотрел на нее, побледневшую как смерть, взглянул на старика и, полный решительности и храбрости, с отчаянным усилием ухватился за выдающийся карниз террасы, спустился по нем в сад и с быстротою молнии схватил письмо и медальон.
– Поди сюда, – закричал рассерженный старик: – поди сюда… подай мне эти вещи…
И так как Виргилий, делая вид, что не слышит, пустился бежать прямо домой, граф в бешенстве заревел:
– Проклятая ехидна! Подай мне сюда письмо… скорей… Если я догоню тебя, я вырву тебе сердце своими собственными руками.
Ребенок бежал все скорее. Франческо, ослепленный гневом, крикнул:
– Нерон! Сюда Нерон… лови его! – и обеими руками дразнил и науськивал собаку на сына.
Разъяренная собака кинулась, но напрасно. Виргилий пробежал уже порядочную часть дороги, и когда он услышал за собой собаку, когда ему представилось, что она уже вцепилась зубами в его икры, у него точно выросли крылья: – он уже не бежал, а летел. Переступая на две ступеньки разом, взбежал он по лестнице, вручил сестре письмо и медальон, и задыхаясь и выбившись из сил, повалился у ног Беатриче.
