Роберт Харрис - Очищение

Установилась долгая тишина. Затем опять раздались звуки трубы. На алтарь вывели громадного белого быка, рога которого были украшены красными лентами. Цицерон закрыл голову полой плаща и громко, по памяти, произнес государственную молитву. В ту секунду, когда он закончил, служитель, стоящий рядом с быком, нанес тому такой оглушающий удар молотом, что хруст ломающихся костей несколько раз отразился от стен храма. Бык упал на бок, и когда служитель вскрыл его живот и достал желудок, перед глазами у меня появилось тело убитого мальчика. Внутренности быка оказались на алтаре еще до того, как несчастное животное испустило дух. Раздался стон толпы, которая интерпретировала конвульсии быка как плохой знак, но когда предсказатели показали печень животного Цицерону, они обратили внимание на то, что она было необычно пропорциональна. Пий, который все равно ничего не видел, слабо кивнул в знак согласия, внутренности были брошены в огонь, и церемония закончилась. В последний раз в чистом морозном воздухе разнесся звук трубы, раздались аплодисменты, и Цицерон стал консулом.

По традиции, первое заседание Сената в новом году проходило в храме Юпитера. Кресло Цицерона поставили на возвышение прямо под скульптурой Отца всех Богов. Никому из жителей, независимо от знатности, не разрешалось присутствовать на заседании, если только он не был сенатором. Но так как Цицерон приказал мне стенографировать заседание — это было сделано впервые за всю историю Сената, — мне было позволено сидеть рядом с ним во время дебатов. Вы, наверное, поймете мои ощущения, когда я шел следом за ним по широкому проходу между деревянными скамьями. Сенаторы в белых одеждах шли вслед за нами, а их приглушенные разговоры напоминали звуки прибоя. Кто читал популярский закон? Кто-нибудь говорил с Цезарем? Что скажет Цицерон?

Когда новый консул дошел до своего возвышения, я повернулся, чтобы понаблюдать, как люди, многих из которых я хорошо знал, занимают места на скамьях. По правую руку от кресла консула разместилась патрицианская фракция — Катулл, Изаурик, Гортензий и другие; по левую собрались те, кто поддерживал популяров, во главе с Цезарем и Крассом. Я поискал глазами Рулла, от чьего имени был внесен закон, и увидел его вместе с другими трибунами. Еще совсем недавно он был одним из богатых молодых прожигателей жизни, но сейчас на нем была одежда бедняка; он даже отрастил бороду для того, чтобы подчеркнуть свои популярские симпатии. Затем я увидел Катилину, расположившегося на передней скамье, предназначенной для преторов. Он вытянул ноги и широко раскинул мускулистые руки. На его челе лежала печать мрачных мыслей. Несомненно, он думал о том, что если бы не Цицерон, то в кресле консула сидел бы он сам. Его фракция заняла места за ним — такие люди, как банкрот Сирий и невероятно толстый Кассий Лонгин, который один занимал два места, предназначенные для нормальных людей.

Мне было так интересно узнать, кто присутствовал и как они себя вели, что я отвел взгляд от Цицерона, а когда повернулся к нему, он исчез. Я подумал, что, может быть, хозяин вышел на улицу — случалось, что его рвало, когда он нервничал перед важным выступлением. Но когда я заглянул за возвышение, то увидел его, невидимого для присутствующих, что-то взволнованно обсуждающего с Гибридой. Он смотрел прямо в налитые кровью голубые глаза собеседника, правой рукой держал его за плечо, а левой активно жестикулировал. Гибрида медленно кивал головой в знак согласия, как будто понимал, что говорит ему Цицерон. Наконец на лице второго консула появилась улыбка. Цицерон отпустил его, и они пожали друг другу руки, а затем вышли из своего укрытия. Гибрида отправился на свое место, а хозяин быстро спросил меня, не забыл ли я таблички с законом. Услышав утвердительный ответ, он произнес:

— Хорошо, тогда, пожалуй, начнем.

Я занял свое место у подножия возвышения, открыл табличку, достал стилус и приготовился сделать первую стенограмму заседания Сената. Еще два клерка, которых я сам подготовил, расположились в противоположных углах зала, чтобы записать свою версию происходящего: после заседания мы сравним записи и создадим полную стенограмму заседания. Я все еще не представлял себе, что Цицерон собирается делать. Я знал, что много дней он готовил речь, которая была нацелена на всеобщий консенсус, однако это было так сложно, что он выбрасывал один черновик за другим. Никто не мог предсказать его реакцию на предложенный закон. Казалось, что ожидание сгустилось до предела. Когда Цицерон поднялся на возвышение, все разговоры мгновенно смолкли. Было видно, как все сенаторы наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова из сказанного.

— Граждане, — начал он тихим голосом, как обычно начинал все свои выступления. — Существует обычай, по которому люди, выбранные на этот высокий пост, должны произнести смиренную речь, вспоминая своих предков, которые занимали этот же пост, и выразить надежду, что не посрамят их памяти. Я рад сообщить, что в моем случае такая смиренность невозможна. — Раздался смех. — Я новый человек. И я обязан своим избранием не семье, и не имени, и не богатству, и не военным подвигам, но жителям Рима. И пока я нахожусь на этом посту, я всегда буду народным консулом.

Голос Цицерона был великолепным инструментом, с его богатым звучанием и легким намеком на заикание — помеха, которая заставляла каждое его слово выглядеть выстраданным и поэтому более ценным; его слова резонировали в тишине, как послание самого Юпитера. Традиция требовала, чтобы сначала он говорил об армии. Громадные резные орлы смотрели на него с потолка. Он превознес достижения Помпея и Восточных легионов со всем искусством, на которое только был способен, зная, что его слова будут доложены Помпею со всей возможной быстротой и великий генерал внимательно их изучит. Сенаторы долго топали ногами и криками выражали ему свою поддержку, потому что все присутствующие знали, что Помпей — самый могущественный человек на свете, и никто, даже его завистники среди патрициев, не хотел, чтобы кто-то заметил, что они недостаточно почтительны по отношению к полководцу.

— Помпей защищает нашу Республику на внешних рубежах, а мы должны выполнять свой долг здесь, в Риме, — продолжил Цицерон. — Мы должны стоять на страже ее чести, мудро управляя ее движением вперед по пути достижения высшей гармонии. — Он на мгновение остановился. — Все вы знаете, что сегодня, еще до восхода солнца, закон, предложенный трибуном Сервилием Руллом, который все мы так долго ждали, был размещен на Форуме. Едва услышав об этом, я послал несколько переписчиков, чтобы они принесли мне копию этого закона. — Консул протянул руку, и я вложил в нее три восковые таблички. Моя рука дрожала, но у него, казалось, были канаты вместо нервов. — Вот этот закон, и я заверяю вас, что изучил его со всей тщательностью, на которую только был способен, принимая во внимание обстоятельства сегодняшнего дня. И я пришел к твердому мнению…