Зиновий Давыдов - Беруны.
Они спали и не слышали ветра, который подбегал к избе, шарил по крыше и по бревенчатым стенам и потом с воровским посвистом уносился прочь. Они не слышали и моря, которое снова разбушевалось дико. Но когда они собирались в обратный путь, веселые лучики продирались к ним через забитые досками окна и почерневшие от дыма стены были, казалось, подперты прозрачными золотыми вращающимися столбами.
Тимофеич повел людей обратно той же дорогой, но она была веселее, легче и будто бы даже короче, чем вчера. Пригревало солнце, и в его свете печальное это место выглядело не столь унылым. И ещё перебористее щелкал Степан, и далеко вперед убегал Ванюшка. Даже Федор не отставал, как вчера, от товарищей и не чувствовал больше боли в колене.
Ванюшка спустился в овраг, где между камнями шипел и пенился ручей, потом взбежал на холмик и вдруг остановился торчком на юру и стоял неподвижно, словно столбняк на него нашел. Тимофеичу издали было видно, что Ванюшка чернеет на холмике, как одинокая обгорелая сосенка. Ванюшка, очнувшись и придя в себя немного от столь поразившего его видения, повернулся к идущим вдалеке и стал кричать им что-то, но за ветром ничего не было слышно. Ванюшка всплеснул руками и побежал по наволоку к воде, скрывшись по ту сторону холма, а Тимофеич со Степаном и Федором стали тем временем спускаться в овраг. Когда они трое, в свою очередь, поднялись на холм и глянули вперед, то онемели сразу и стояли молча, вытянув головы, как бы прислушиваясь к панихиде, которую пел на юру ветер.
Федора слегка тошнило, и он опустился на камень, спрятав лицо в своих широких ладонях, а Степан, ругаясь, побежал по наволоку к Ванюшке, который стоял, не двигаясь, у самой воды. Тимофеич подсел к Федору, бессмысленно ворочая головою вправо и влево, и рука его, точно не своя, как бы сама собою стала чего-то искать в кармане, за пазухой, за голенищами сапог.
Внизу на солнце ярко синела губовина, и не было в ней ни вчерашнего льда, ни даже белых шапок носящегося по морю обмерзшего снега. Но не было в ней и лодьи. Волны, бормоча и кудрявясь, терлись о низкий наволок, потом откатывались обратно, широко распластывались по всей губовине и сквозь открытый выход шли в открытое море, в нелюдимую и грозную пустыню, залитую поднявшимся в небе равнодушным солнцем.
XVI. ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ УДАРЯЕТ ПО ЛОДЬЕ
Их осталось в лодье девять человек, вместе с Капитоном Новосильцевым, распорядчиком за Тимофеича, ушедшего на остров. Капитон хотя и лет пять всего как женился, но почитался бывалым мужиком, мореходом и гарпунщиком, известным и у себя в Архангельске и на Мезени. Он проводил глазами до самого берега ушедших товарищей своих, потом побрел на нос и увидел, что промоина, в которой лежал якорь, уменьшилась чуть ли не наполовину. Капитон велел работникам снять с петель кормило и сам закатал из воды якорь. Лодья, с приросшим к ней льдом, осталась по-прежнему неподвижна, как недвижимо и мертво было сейчас всё в губовине у Малого Беруна. Даже чайки перестали кричать после полудня, когда свинцовые тучи спустились ещё ниже, придавив под собою губовину и как бы нажимая большою и безысходною какою-то тяжестью на ледяные курганы, загромоздившие выход в открытое море. Страшные эти горы сторожили ворота губовины, как злые псы, готовые вцепиться ледяными своими зубами в горло всякому, кто бы сейчас осмелился подойти к ним поближе. Капитон знал, что прикосновения весла бывает иногда довольно, чтобы гора задушила целый корабль в ледяных своих лапах. Но удивительнее и ужаснее всего был один курган: он был похож на огромного человека с обрубленными руками, впаянного по колена в лед. Ледяной человек рвался из ледяного плена; он запрокинулся назад, напружил свое ледяное тело, и голова его курилась туманом.
Лодья обросла теперь льдом со всех сторон: и с носа, и с кормы, и с обоих бортов. Она уже казалась стоящею не в воде, а на зимнем лужку, запорошенном легким первым снегом, и белою бахромою раскудрявились её снасти. Промоины отбежали подальше, к берегам губовины, и там они снова змеились и широко расползались в разные стороны.
Ни Тимофеич, ни Федор, ни Степан с Ванюшкой не слышали в своей ложбинке, в наглухо запертой избе, как рвал ветер, который пришел с заката и вприпрыжку пробежал через весь остров. Он низко гнул тощую ивницу и швырял в неё с размаху круглые камни. Нипочем были ему валуны и овраги, и не страшил его зыбкий у берега лёд. Пролетая над промоинами, домчался он до лодьи, налег на неё грудью и двинул её вместе с ледяным лугом, на котором она стояла, к открытому морю. Это было в ночь, похожую на зимнее утро, когда на палубе спал один только работник, оставленный Капитоном на всякий случай. Но первым очнулся не работник, а Капитон, выскочивший наверх и спросонок не смогший разобрать, в чём дело. Были слышны только завыванье и треск, от которых стали просыпаться в мурье люди. Не опомнился ещё Капитон и не успел ничего крикнуть, как увидел нависшую над лодьею ледяную громаду. Он стал тогда кричать, но крик его был беззвучен, и Капитон сам своего голоса не слышал. Он закрыл одной рукой глаза, а другою стал отмахиваться от свирепого чудовища, пятясь назад и ожидая страшного удара.
Лодью правым бортом подогнало под грозно нависшую у входа в губовину ледяную гору. Гора, казалось, не покрыла собою один только нос. Капитон, отмахиваясь, пятился назад и на носу споткнулся о канаты, которые вместе с якорем сам вытащил, после ухода Тимофеича, из воды. Он упал навзничь и, открыв глаза, увидел, что лодья уже вся ушла в густую тень высокого ледяного шатра. Тогда Капитон повернулся лицом вниз и заткнул руками уши. И огромный ледяной молот ударил по лодье и расплющил её со всем, что на ней было.
Так погибла окладниковская лодья. За месяц до того, подсчитав будущие барыши, снарядил её в Мезени Еремей Петрович Окладников, богатый купец. А теперь её всплывшие обломки быстро шли в открытое море вслед за ледяной горой, прорвавшей себе выход и словно торопившейся уйти подальше от того места, где она совершила только что своё черное дело.
XVII. В АРХАНГЕЛЬСКЕ, В ЖЁЛТЕНЬКОМ ДОМИКЕ
С РЯБИНОЙ У КРЫЛЕЧКА
В Архангельске в сентябре темнеет рано, раньше запираются лавки, и сразу же после полдника начинают накладывать печати на цейхгаузы и провиантские магазины. Тогда городской инвалид Лука Скачок выходит с лестницей на рыночную площадь и зажигает у городских весов масляный фонарь.
Далеко за рекою лают собаки. Ночной сторож плетется по улицам, путаясь ногами в оленьей дохе. У дома купца Баженина он бьет в деревянную колотушку и бредет, спотыкаясь, дальше.
