Максим Войлошников - Декабрист
Как только Владимиреско выехал из лагеря, на него тут же набросились ехавшие с ним гетеристы во главе с Василием Каравли. Отбиваясь от них, он бросил тщетный взгляд на Иордаки и его людей — и, понял, что предан.
К вечеру связанного Владимиреско привезли в лагерь под Тырговиште.
— Ты предатель! — закричал на него Ипсиланти.
— Я защищаю свой народ, не греков, — ответил тот. Два бывших инородных офицера русской армии с ненавистью смотрели друг на друга.
— Казнить его. Только тихо, — приказал князь Александрос. Василий и двое его подручных в темноте вывели Владимиреско на берег речки Дымбовица и там зарубили саблями. Изуродованное тело бросили в реку.
Теперь можно было двигаться на Олтению. Часть людей Владимиреско, его пандуры и арнауты, перешли к Ипсиланти. А о гибели Тудора сложили грустную песню, которую запишет в Кишиневе молодой поэт Александр Пушкин, сосланый в то время в столицу Бессарабии.
Но содеянное ничего не могло изменить в судьбе восстания.
Глава 9
Изменники
Ломоносов отсутствовал в лагере, когда произошла расправа с Владимиреско. Он был в разведывательном рейде. Партизанская разведка теперь составляла главное занятие майора. Вернувшись, он был до крайности возмущен убийством вождя пандуров, что и позаботился немедленно высказать генералу в цветистых выражениях. А когда стоявший тут же Каравья схватился за саблю, молча вынул пистолет и взвел курок. Князю пришлось усталым голосом мирить своих сподвижников.
Наступившее лето приближало развязку. Петру с некоторых пор трудно было находиться в обществе Александра Ипсиланти. Ему не по себе становилось при виде угасшего взора вождя восставших. Слишком воспарил тот в своих мечтах, всерьез примерив греческую корону, и теперь, когда его отряды терпели одно поражение за другим, это надломило его веру. Его люди стали дезертировать. Самые преданные приближенные стремились потихоньку покинуть его лагерь.
Ломоносов снова отправился в рейд. Он взял с собой полуэскадрон, в котором осталось тридцать всадников, и помчался на юг. Четкого плана действий у него не было.
Чем дальше они продвигались в сторону Бухареста, тем меньше признаков жизни подавали придорожные деревни. Обнаружив, наконец, турецкие аванпосты, демонстрировавшие движение основной массы янычарских войск к западу от Тырговиште и таким образом предвосхищавшие замысел Ипсиланти, Петр решил возвращаться. Утомленный целым днем скачки, его отряд вынужден был заночевать в одной деревеньке, еще довольно далеко от пункта назначения. Они заняли корчму, вынудив корчмаря раньше времени распустить посетителей — крестьян, зашедших опрокинуть кружку водки.
Ночью Петру не спалось, и он в темноте вышел во двор. Несмотря на свои размеры, он двигался почти бесшумно в мягких турецких черевиках. Он поднял глаза к черному, бархатному южному небу с крупными звездами, вдохнул теплый воздух, очистившийся от дневной пыли. И подумал, как хочется жить и любить. Внезапно до его ушей донеслись голоса двух людей. С пятого на десятое он понял речь двух румын — за последние несколько месяцев ему не трудно было постигнуть азы их наречия с отменным знанием другого языка латинской группы — французского.
Корчмарь жаловался кому-то на несносных греков и русского.
— Почему бы тебе не выдать их туркам? Янычары уже тут, в доме старосты.
— Я ничего не знал о них.
— Теперь знаешь, помогай тебе бог, и сам себе помоги… — На этом говорившие расстались.
Петр быстро скользнул в дом и поднял своего лейтенанта, казака Сокиру:
— Тихо разбуди людей. Здесь турки. Задержите корчмаря, заседлайте коней. Я пойду разведаю, много ли турок и где они.
С этими словами он снова нырнул в ночь. Дом старосты нашелся довольно быстро. Там, единственное на всю деревню, тускло светилось окошко, затянутое бычьим пузырем.
Во дворе, загражденном тыном, действительно переминались с ноги на ногу и сидели с десяток турецких сипахи — кавалеристов, чьи лошади стояли возле кормушки. Но светящееся окно выходило не на двор, и Петр благодаря этому сумел к нему прислониться.
К его удивлению он услышал греческую речь, которую затем переводили на турецкий. Тут пахло предательством. Он вслушался внимательнее, стараясь припомнить все, чего нахватался за эти месяцы у своих товарищей-гетеристов.
Грек говорил следующее:
— …Он собирается дать решительное сражение. Прольется кровь, многие погибнут. Я предлагаю убить Ипсиланти, чтобы вы могли отправить его голову в Стамбул. А за это вы выпустите нас уйти за границу. Таким образом, вы достигните цели, а мы спасемся…
— …Часть пандуров надо выдать на расправу, одной головы мало. Вы уйдите ночью, а затем подойдут наши таборы…
— Хорошо, но каковы гарантии, что вы сдержите обещание…
Петр не стал ждать более. Он тихо возвратился в корчму, где уже дрожал корчмарь, туго спеленатый веревками. Кавалеристы задали своему начальнику нетерпеливые вопросы.
— Мы сейчас нападем на турок, это небольшой отряд и с ними какой-то предатель из наших рядов. Его я хочу взять живым. Поэтому — не стрелять до крайней возможности!
Выходим!
Молча они прошли по улице до той хаты, где сидели турки, незаметно окружили двор. По сигналу Петра двадцать его людей ворвались за тын, и тотчас раздались хриплые вскрики, звон сабель и глухие удары, поражавшие человеческие тела. В это время еще полдюжины кавалеристов, предводительствуемые Петром, вторглись в дом. В сенях они смяли часового и ввалились в просторную горницу.
Там, на колченогих табуретах и скамьях, сидели — справа янычарский полковник и толмач, а слева — гетерист, Ломоносов тут же вспомнил его имя — Алесандрос Колпакидис, и еще один, которого Петр вспомнить не смог. Между ними на столе горела дрянная масляная лампа. Тут же были еще трое или четверо турок в янычарских мундирах. Они с яростным криком вскочили, отшвыривая табуреты и выхватывая ятаганы и пистолеты. Янычарский ага тоже выхватил пистолет, между тем как греческие предатели оставались недвижимы, точно громом пораженные. Но в руках ворвавшихся также были пистолеты, грянули выстрелы, и комната заволоклась пороховым дымом. Послышались тяжелое падение пораженных тел, крики и божба раненых. Петр стрелял в грудь янычарского полковника. Кто-то ломанулся через нападавших, его зажал под мышкой Петр и оглушил ударом пистолетной рукоятки. Кого-то пронзили саблей или ятаганам, послышалась возня.
Дым быстро развеялся, улетучившись через окошко, выбитое кем-то выпрыгнувшим наружу. На полу лежали несколько трупов в янычарских мундирах и один гетерист. На другом ломоносовском кавалеристе верхом сидел янычар и с безумным видом продолжал тыкать в него ятаганом. Его тут же закололи саблями. Петр держал под мышкой обеспамятавшего предателя Колпакидиса, которому выбил глаз пистолетом. Второго предателя не было — вероятно, он и выскользнул через окно.
