Владимир Кедров - На край света
Стемнело. Уж не было видно ни огненной отмашки Стадухина, ни берега. Ветер, косо летевшие хлопья снега да брызги волн мчались во тьме.
Иван Редкин метался в бреду, затворенный в казенке. Он был единственным человеком, не сознававшим ужаса минуты.
Коч встряхнуло. Треск проломленного днища был понят каждым мореходцем. Шум воды, врывавшейся в заборницы, заменил приказания. Люди устремились к карбасам.
В этот страшный час старый Кузьма не забыл о Редкине. Он бросился в казенку. Редкин лежал на полу. Его голова колотилась об углы ящиков. Кузьма вытащил кормщика на палубу. Карбас был уже спущен.
— Митрий! Принимай! — крикнул Кузьма и стал спускать Редкина.
Находившиеся в карбасе казаки подхватили бесчувственное тело своего начальника.
Вдруг палуба коча резко наклонилась. Столпившиеся у борта казаки полетели в воду. Мгновение — и коч опрокинулся, накрыв карбас.
Волна пронеслась над днищем коча. Когда она схлынула, не было ни коча, ни карбаса. В кипящей воде меж льдинами появилась голова, взметнулась рука.
Вскоре ничто не говорило о гибели коча, лишь льдины кружились и бились друг о друга со скрежетом и треском.
Добравшись до Усть-Янского зимовья, Стадухин узнал, что Бугор и сын боярский Власьев уже там. Власьев расположился в острожке, а беглые казаки разбили лагерь отдельно, недалеко от острожка, и перетаскивали к себе с коча отнятые у Колупаева грузы: муку, порох, свинец, топоры, сети.
Казаки не хотели отдавать грузы Власьеву. Бугор понимал, что, отдай он эти запасы, всем его людям либо придется умирать с голоду, либо отдаться Власьеву и вернуться в Якутский острог, в тюрьму. Без этих товаров не купить ни нарт, ни собак, ни лыж, ни зимней одежды.
Едва Стадухин сошел с коча, как его окружили беглые казаки. Стадухин был мрачен и едва отвечал им. Для него стало ясно, что этим летом не только до Погычи-реки, а и до Колымы не доберешься. Поход на Погычу откладывался на год. «А Дежнев! — думал Стадухин. — Не ушел ли уж он на Погычу? А вдруг да ушел?»
На что еще надеялся Стадухин, — на лед и бурю. Они помешали ему, Михайле; также они должны были помешать и Дежневу. Эта мысль немного успокоила гордеца. Он почти поверил, что и Дежнев не прошел на Погычу. Но новые тревожные мысли пришли в голову Стадухина, и он снова нахмурился.
«Там, на Колыме, Дежнев ближе к Погыче-реке, чем я, верст на тысячу! — думал Стадухин. — От Яны до Колымы, в лучшем случае, с попутным ветром, — неделя морского хода. У Колымы же заберега очищается от льда раньше, чем у Яны. Недаром говорят, что на Яне самое студеное место во всей Сибири!»
Стадухин одиноко шагал над песчаным крутояром, спускавшимся к Яне. Внизу казаки разгружали коч. Снова собирался дождь. Ветер свистел и пригибал к земле тощие кустики.
Навстречу Стадухину шел человек, подгоняемый ветром. Полы его казачьего кафтана разлетались и вытягивались вперед. Казак остановился перед Стадухиным и сказал усмехаясь:
— Здорово, Михайла! Али стара друга не признаешь?
Стадухин тотчас же узнал его. Герасим Анкудинов мало изменился за несколько лет, минувших после его бегства из отряда Власьева. Теперь ему, видимо, за тридцать, но он по-прежнему худощав и ловок. Тонкое лицо Анкудинова можно было бы назвать красивым, если бы не портившее его выражение наглости. Стадухин знал темные слухи, что ходили об этом человеке. Анкудинов побывал и на Индигирке, и на Колыме. Там пограбил торговых людей, здесь ограбил промышленных людей… Не одна челобитная была подана воеводе на Анкудинова.
Приподняв изогнутую бровь и покручивая черный ус, Анкудинов глядел на Стадухина, ожидая ответа.
Стадухин презрительно прищурился. Сделав усилие, чтобы удержаться от грубого слова, он вдруг задумался, искоса поглядывая на Анкудинова. «А нешто послать проходимца задержать Дежнева? — спросил себя Стадухин. — Пожалуй, он смог бы это сделать». Стадухин внутренне усмехнулся, оставаясь непроницаемым для Анкудинова. «Связаться с негодяем? — продолжал он раздумывать. — Тебе ли марать свое имя, Михайла! А буду зевать, Дежнев меня обгонит. Снова буду в хвосте… Но Семен — мой товарищ. Могу ль я подсылать к нему разбойника? Да не убивать же я его пошлю! Он лишь задержит Дежнева. Я — приказный на Погыче! Каким посмешищем я буду, коли приду на нее последним!»
Анкудинов заметил, что презрительное выражение лица Стадухина сменилось дружелюбным.
— Здравствуй, Герасим! — услыхал он ответ Стадухина.
8. Фомка и Сидорка
Вернувшись в Нижне-Колымский острог, Дежнев начал с осмотра кочей.
— Давай-ко, Федя, поглядим, — сказал он Попову, — гожи ли наши кочи, чтоб снова на них в море идти. Да что ты такой скучный?
— Эх, Семен Иваныч!.. Была у двора масляница, да в избу не зашла!
— Ничего, Федя. Остер топор, да и он на сук налетает. А ударь-ко дважды! А надо — и трижды! Небось — перерубишь.
И Дежнев, и Попов видели, что кочи непригодны. Многие брусья и доски треснули, швы разошлись; течь у всех кочей была столь сильной, что едва поспевали отливать воду.
— Негожи кочи. Надо шить новые[43], — сказал Дежнев.
— Надо, — согласился Попов.
— А из чего шить? Плавник плохой. Надо сплавить корабельщику сверху, из-за Средне-Колымского, — решил Дежнев.
Наклонив голову набок, он хитро и вопросительно глядел на Попова.
— Сряжайся-ко, Федя. Тебе идти за корабельщиной. Бери любой коч, бери человек двадцать охочих людей да завтра и в путь.
Дежнев не случайно послал Попова. Этому человеку была необходима деятельность. В бездействии Попов мог приуныть и, кто знает, может быть, отказаться от плавания.
Попов быстро выполнил свою задачу. С ветром-попутником он за неделю поднялся по Колыме верст на шестьсот. Здесь стояли дремучие леса, корабельного леса было вдоволь.
Молодые люди, пришедшие с Поповым, рубили лес быстро и весело. Много деревьев валили, окапывая их и подрубая корни. Тогда стволы сохраняли корневища. Кокоры (комли деревьев с корневищами) шли на вырубку изогнутых опруг или ребер кочей.
Звон топоров, треск падавших деревьев, голоса и смех людей распугали зверей на десятки верст. А коль шальному медведю и случалось нарваться на порубщиков, те стремительно набегали на него со всех сторон с поднятыми топорами.
— Митька, забегай! Ивашко, черт, отрезай! — кричали справа и слева.
От этих веселых голосов, а еще больше от вида топоров на длинных топорищах, медведю становилось столь весело, что он пускался напролом в самую чащу с такой прытью, что и на коне его не догнали бы.
