Мишель Зевако - Нострадамус
Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!
Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:
— Арестуйте человека, который только что убил короля!
Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!
Диана де Пуатье встала — прямая, как струна, — и, как только ей сказали: «Король умер!» — странно улыбнулась, присела в низком реверансе перед Екатериной и вышла, бросив на ходу:
— Что ж, значит, и я умерла тоже!
Сын Генриха II сидел в ложе и смотрел на беснующуюся, кричащую, размахивающую руками толпу, на кружащийся вихрь бледных масок, ищущих нового лица, которое следовало бы принять. Франсуа смотрел и не понимал, что происходит и почему так происходит.
Никто не плакал! Никто? Нет, все-таки двое — только двое! — плакали: мужчина и женщина.
Женщиной была супруга дофина, которого скоро назовут Франциском II. Мария Стюарт.
А мужчина… Он стоял на коленях у тела короля, его трясло от рыданий, он был очень странно одет, а рядом с ним — на песке, в крови — валялся жезл, увенчанный забавной фигуркой… Это был Брюске, шут короля.
Как только Генрих II упал, на поле в числе первых поспешили выбежать три или четыре придворных врача и среди них — человек лет сорока, с резкими чертами красивого волевого лица, сохранявшего, несмотря на чудовищные обстоятельства, задумчивое выражение. Это был мэтр Амбруаз Паре. Он быстро стащил с головы короля шлем, показалась голова — сочащаяся кровью маска. Волосы, борода — все было в крови. Из широко открытого рта исходили слабые хрипы. А в верхней части этой окровавленной маски зияла глубокая черная дыра: глаза не было, была открытая рана… Копье! Копье Монтгомери! Копье, подаренное капитану шотландской гвардии королевой! Копье вошло в орбиту и выбило глаз…
«Значит, оружие на этом турнире не предназначалось для куртуазного поединка!»
Ужасная мысль пронзила мозг Амбруаза Паре, он едва удержался, чтобы не выкрикнуть пришедшие ему на ум слова, но в тот момент, когда губы его уже шевельнулись, готовясь к крику, врач поднял голову, и его глаза встретились с ледяным взглядом Екатерины. Как суров, как чудовищно суров был этот взгляд!
— Воды! — коротко приказал Амбруаз Паре.
Вокруг засуетились. Принесли воду. Хирург ловкими руками омыл лицо короля, рану, прозондировал ее. Потом быстро наложил легкую повязку, поправил бинты и встал с колен, сказав:
— Прежде всего, нужно отнести Его Величество в Лувр, я сейчас же там буду.
Пока готовили носилки, Екатерина подошла к хирургу и тихим голосом приказала, глядя ему прямо в глаза:
— Только правду! Скорее!
Амбруаз Паре бросил последний взгляд на бледное, как мел, лицо и невнятно пробормотал, стараясь, чтобы никто не услышал:
— Король больше не придет в сознание. Через два часа он будет мертв.
— Ошибаетесь, мэтр Паре! — сказал кто-то совсем рядом с врачом.
Снова взглянув на короля, Амбруаз Паре увидел рядом с рыдающим шутом еще одного стоящего на коленях человека. Этот человек вливал в широко открытый рот Генриха жидкость из только что откупоренного им флакончика.
— Нострадамус! — прошептал хирург.
В этот момент король издал протяжный вздох, и Нострадамус поднялся.
— Вы спасли его! — в бешенстве зашипела Екатерина, глаза ее пылали, излучали угрозу, она почти выдала себя.
— Нет, — спокойно и холодно отозвался Нострадамус. — Я подарил ему неделю жизни, потому что мне нужно, чтобы он прожил еще восемь дней…
И, пока короля бережно укладывали на носилки, маг твердым шагом двинулся в сторону шатра Монтгомери, окруженного, полностью окруженного вчетверо большим, чем для этого требовалось, количеством лучников. Перед входом в шатер стоял сам великий прево, видимо, еще не решив, надо ли тотчас же арестовать капитана.
Роншероль заметил приближающегося Нострадамуса и задрожал от ненависти.
Нострадамус рукой отодвинул лучников со своего пути и подошел прямо к двери, перед которой плакал щитоносец Монтгомери. Роншероль глухо выругался все с той же ненавистью.
Нострадамус вошел в шатер.
Страпафар, Буракан, Тринкмаль и Корподьябль, сделав круг и пройдя за галереями, остановились у второго выхода из шатра — того, через который сбежал Монтгомери.
— Подождем здесь, — сказал Тринкмаль. — И давайте помолимся, господа, лично я ужасно волнуюсь, думая о том, что придется арестовать этого капитана гвардейцев. Подумать только, все последние дни в Лувре я только и переживал: а вдруг он схватит нас за шиворот и выбросит оттуда! Спасибо святому Панкратию, все получилось наоборот…
Тринкмаль погладил свою шпагу, складки его жирного брюха колыхались.
В этот момент со стороны ристалища послышался глухой ропот, который становился все сильнее и в конце концов взорвался криком… Обращенные в телохранителей королевы разбойники, побледнев, переглянулись, и их глаза ясно сказали: дело сделано!
— Внимание! — прошептал кто-то из них, и все схватились за шпаги.
Прошла минута… Что творилось на ристалище! Оттуда доносились крики ужаса, вопли, призывы на помощь, громкие мольбы: «Сжалься! Помилуй, Господи!», голоса сливались в один кошмарный вой, в глухой рев толпы… А в шатре звякнула сталь…
