Михаил Рапов - Зори над Русью
Дмитрий ответил сурово:
— Попридержи язык, посол!
— Как бы не так! Тебе говорю! Про тебя говорю! Кто Михайла–князя в Москву заманил? Кто его в заточении держит? — не унялся посол.
Карач не видел, как чуть заметно улыбнулся Дмитрий Иванович:
— Ты ошибаешься, посол. Князь Михайло Александрович Тверской со бояры уехал восвояси.
Татарин в полном недоумении обвел всех глазами.
— Так было дело, — сказал Владимир Андреевич.
— Воинстину так, — подтвердил митрополит.
На том бы и кончить, но тут вылез вперед князь Еремей, не утерпел:
— Так, так! Князь Михайло из удела покойного князя Семена мне Городень [230] выделил, ибо податься ему было некуда. Князь Михайло уезжал, весьма оскорбяся и негодуя наипаче на владыку Алексия, тот его крестным целованием крепил. Хочешь не хочешь… — Еремей поперхнулся, смолк, поморщился и зашептал Владимиру: — Одурел ты! На ноги наступаешь. Больно ведь!
— Это ты одурел! — шепотом же ответил Владимир.
Тем временем вперед выдвинулся Тетюкаш, хотел что–то сказать, да не поспел: в палату входили отроки, несли подарки.
8. БОРИСКИНА БЕДА
Иван Вельяминов держал Бориску за бороденку и, дергая сверху вниз, приговаривал:
— Сказано было тебе, пес, быть недреманным оком тверским, следить за всем, что делается в Кашине. А ты… — Иван рванул Борискину бороду: — Говори, сучий сын, небось в Кашине только и разговору, что в Москве князю Михайле пришлось назваться молодшим братом Дмитрия Ивановича. О той брехне князю Михайле ведать надобно! За тем он меня к тебе и послал. А ты… Ах, стервец! Ах, вор! — Иван выпустил Борискину бороду. — Ну, честью тебя прошу, говори!
Но Бориско только мычал. Да и что скажешь, коли он забыл даже, когда и в Кашин ездил. Врать? Опасно!
Вельяминов с ненавистью смотрел, как шмыгает носом Бориско, но оправданий его не слушал: невразумительны.
«Как мне быть? — думал он. — Толку от Бориски не добьешься, а что я князю скажу?» От этой мысли на душе сразу стало муторно, а рука сама собой сжалась в кулак.
Бориско опять шмыгнул.
Иван надвинулся на него, взглянул еще раз в красное, испуганное лицо парня и со всей силы ударил Бориску по шмыгающему носу. Отвернулся, плюнул и пошел на крыльцо. Там оперся на перила, задумался. «С пустыми руками возвращаться в Тверь нельзя: князь не помилует. Завтра же погоню Бориску в Кашин, пусть все разнюхает…»
Понемногу остывая, Иван Вельяминов вздохнул, сел на перила, оглянулся вокруг. Был тихий вечерний час. Из–за Волги полыхала зарницами дальняя туча. С высоты крыльца Вельяминов взглянул на село. Было уже темновато, но все же боярин подметил, что богатое когда–то село выглядело запущенно.
«С чего бы это?» — подумал Вельяминов, но тут его негромко окликнули:
— Боярин, а боярин…
Внизу, сняв шапки, стояли трое мужиков. По белым бородам Вельяминов понял — старики.
— Чего вам?
— Спустись, милостивец, слово тебе молвить нужно.
«Черт их знает, может, что и дельное», — подумал Вельяминов и, сойдя вниз, сел на последнюю ступеньку.
— Чего вам?
Старики закланялись:
— Заступись, боярин. С того часу, как боярина Матвея прогнали, житья нам не стало. Боярин брал с нас оброк, мы не обижались, а нынче от Бориса Пахомыча нам пощады нет.
— Что ж он, запашку увеличил?
— Нет. Княжой жребий не велик, мы его взгоном пашем, так и раньше было. Не в том беда.
— В чем же?
— Тянули мы тягло [231] по старинке, не жаловались, а ныне совсем замучены. Борис Пахомыч велит и терем его наряжати, и двор тынити. [232] Задумал новые хоромы ставить. Сады велит оплетать, на невод ходить, пруды прудить, на бобры в осенине ходить, [233] и рожь молотить, и пиво варить. Обещает на всю зиму бабам дать лен прясти. А уж поборы без конца.
— Значит, тиун не зевает, наживается, — сказал Вельяминов, начиная понимать, почему Бориско о княжьем наказе забыл. — Чего же вы от меня хотите?
— Сделай милость, боярин, скажи о нас князю Михайле.
— Что же вы ко князю ходоков не послали? Пожаловались бы на тиуна.
— Посылали. Худо вышло нашим ходокам. Перехватили их люди Василия Михайловича, били и в Кашин увели. Лишь намедни отпустил их князь из неволи.
Вельяминов насторожился.
— Отпустил? С чего бы это? Уж не вздумали ли они челом бить Кашинскому князю на Тверского? Уж не затеял ли Василий Михайлович вновь с Михайлой Александровичем тягаться? Уж не посмел ли он ваши дела разбирать?
Старики только руками замахали.
— Куда там! Где уж князю Василию наши дела разбирать.
— Али Твери Кашинский князь боится?
— Чего ему Твери бояться? Он ныне одного бога боится — помирает он.
— Как помирает?
— Как люди мрут. Нешто не слыхал, весь Кашин о том гуторит.
Вельяминов вскочил и, забыв про мужиков, бросился наверх, в терем. Бориско сидел на лавке, прикладывал мокрую тряпку к разбитому носу. При виде Вельяминова он съежился.
— Ты, дурень, слыхал аль нет, говорят, князь Василий помирает?
— Болтали тут, да мне ни к чему.
— Ни к чему?! Ну погоди!..
Еще не успевшие уйти с господского двора старики были изумлены скорым и, как они думали, праведным судом. Приезжий боярин вытащил тиуна на крыльцо и крепким ударом скинул его вниз.
— Эй, люди!
Со всех сторон бежали приехавшие с Вельяминовым тверичи.
— Вяжите его! В Тверь! На суд к князю! — кричал сверху Вельяминов.
Старики переглянулись. Один из них прошамкал:
— Вот что, ребята, давай отсюда подале. Что к чему не знаю, а только не за нас Бориса Пахомыча бьют. Как бы и нам не влетело по загривкам.
— Вестимо, пошли. Нам о Борисе Пахомове не тужить. Сухой по мокрому не тужит, а кошки грызутся — мышам приволье.
9. ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ ВАСИЛИЯ КАШИНСКОГО
В этот самый душный, предгрозовой вечер князю Василию стало совсем плохо. Исхудавшими, будто восковыми пальцами он пытался расстегнуть давно расстегнутый ворот рубахи, потом впадал в забытье.
С ковшиком в руках у изголовья стоял княжий сын Михайло, вокруг толпились родичи, бояре, попы. В низкой спальной палате до того надышали, что свечи еле горели, чадили и потрескивали, вот–вот потухнут.
К Михайле Васильевичу протискался протопоп. Шумно дыша и обливаясь потом, он пробасил:
— Соборовать [234] князя надо. Что медлим?
Михайло посмотрел на отца и, заметив, как дрогнули у него веки, понял, князь пришел в себя. Наклонясь над ним, княжич сказал:
