Роберт Лоу - Белый ворон Одина
— Пользуйся им, пока мы не подыщем тебе достойное оружие, ярл Орм, — сказал он.
Я со страхом подумал, как-то теперь сложится моя жизнь. Ибо я по-прежнему считал, что рунный меч охранял меня от всех превратностей судьбы. И вот его не стало. Он утрачен для меня навеки. Я сам, своею волей, отдал меч в чужие руки. Казалось бы, все сделано правильно. Простой, закономерный поступок… И все же я чувствовал себя осиротевшим. Ведь меч этот стал важной частью нашей жизни. В погоне за ним мы прошли долгий путь от Великого Города до самого сердца иссушенного зноем Серкланда. Это он, рунный меч, заставлял нас сражаться и убивать своих бывших товарищей.
Я ненадолго задержался, мне хотелось посмотреть, что будут делать женщины-воительницы… Нагнав же своих спутников, я не стал ничего рассказывать. Просто молча зашагал рядом, игнорируя любопытные взгляды. И хотя многочисленные вопросы вертелись на устах у моих побратимов, никто не посмел высказать их вслух. Наверное, они чувствовали себя обязанными мне. Как-никак, а ради них я только что расстался со своим драгоценным мечом.
Мы не успели отойти далеко, когда до нас донесся воинственный клич степных амазонок — тот характерный жуткий вой, который нескоро позабудется. В глазах у людей мелькнул испуг. Все опасались, что мужененавистницы пустятся за нами в погоню. Однако, видя мое безразличие — я ничего не сказал и не сделал, — все тоже успокоились.
Нас действительно никто не преследовал, и меня это не удивило. Я знал, чем заняты наши недавние противницы. Но говорить об этом не хотелось. Мне вообще ни о чем не хотелось говорить. Я молчал почти все то время, что мы брели по белым просторам Травяного моря. Время от времени приходилось преодолевать невысокие пригорки, поросшие уродливыми кривыми березками и всклоченными елями. Было нестерпимо холодно, студеный ветер проникал под все одежки и с волчьей яростью глодал наши измученные тела. Зимнее солнце каплей расплавленного металла висело посреди свинцовых небес.
Наконец впереди показалось русло реки — скованное льдом, оно почти затерялось среди заснеженных берегов. И, тем не менее, мы знали: перед нами могучий Танаис — этим именем называли Дон проживавшие в здешних местах скифы. Река являлась одним из главных водных путей в земли Гардарики, которые с легкой руки мусульманских торговцев стали повсеместно прозываться Русью.
Спуститься вниз по Танаису — мечта каждого юноши. Заманчивое, несравненное приключение… Увы, действительность сильно отличалась от юношеских грез. Она была куда более суровой и прозаичной. И чаще всего запечатлевалась на памятных камнях, возведенных в честь погибших героев.
Я бросил взгляд в сторону Клеппа Спаки — несчастный трясся от холода, кутаясь в рваный шерстяной плащ, — и в очередной раз пожалел, что взял его с собой. От Обетного Братства даже памятного камня не останется, подумал я, ибо, скорее всего, замечательный резчик рун сгинет вместе с нами посреди заснеженной степи.
Вот и привал. Устроившись возле костра, я прикрыл рукой покрасневшие, слезившиеся глаза. Я чувствовал, что нестерпимое сияние Великой Белой Зимы скоро меня доконает. Уж коли мне приходилось тяжко, то что говорить о несчастном Квасире с его единственным здоровым глазом? Я вновь и вновь проклинал себя за то, что был недостаточно внимателен к побратиму и пропустил признаки грозной болезни.
Из оцепенения меня вывели голоса товарищей. Они оживленно что-то обсуждали и тыкали пальцами на юг, туда, где в месте слияния двух рек — Дона и его притока под названием Донец — стояла Белая Вежа, в прошлом хазарский Саркел. Там в небо поднимались желтоватые струйки дыма, и на их фоне четко выделялась темная фигурка одинокого всадника.
— Что за храбрец разъезжает в одиночку? — проворчал Финнлейт. — Может, подстрелить его, когда приблизится?
— Здесь место открытое, все как на ладони, — возразил я. — Следовательно, он видит нас не хуже, чем мы его. Тем не менее непохоже, чтоб он выглядел напуганным…
— Ну, это легко исправить, — заметил Финн, однако не двинулся с места.
Мы молча наблюдали за приближавшимся всадником. Затем внезапно подал голос Коротышка Элдгрим.
— Здесь холодно, — пожаловался он.
— Я знаю, — мягко ответила Тордис. — Ничего, потерпи. Скоро согреемся.
Коротышка стоял неподвижно, лишь изредка моргал голубыми глазами. Со стороны его можно было принять за бесформенный куль одежды. Я вспомнил, как в первый миг все кинулись снимать с себя плащи и туники и навьючивать их на Коротышку. Всем так хотелось видеть его согревшимся и довольным, словно человек этот являлся нашим общим талисманом. Никогда не забуду, как Тордис сняла с него старую рваную рубаху и ахнула. Затем развернула Коротышку кругом, чтобы показать мне его спину. То, что я увидел, заставило меня отшатнуться. Его спина представляла собой скопище черных ожогов в виде крохотных распятий. Некоторые ожоги успели зарубцеваться, иные все еще кровоточили. Все вместе они складывались в большой крест, перекладины которого располагались вдоль позвоночника и лопаток. Теперь мне стало ясно, каким образом Мартину удалось выудить сведения из дырявой памяти несчастного Коротышки.
— Ну, попадись мне снова этот монах, — сквозь зубы тогда проговорила Тордис.
Сейчас она хлопотала возле Элдгрима, пытаясь навертеть ему на голову свой шерстяной плат. Тот неуклюже отмахивался и сердито ворчал:
— Перестань суетиться, женщина! Мне и без того хорошо.
Он потопал ногами, чтобы согреться, и бросил на меня жалобный взгляд.
— Обжора потерялся где-то по дороге, — сказал он, затем помолчал и растерянно добавил: — Руны.
— Все в порядке, — успокоил я его. — Я нашел Обжору.
Коротышка улыбнулся с довольным видом. Затем снова встрепенулся:
— А где Эйнар и остальные? Хотя нет, подожди… их же нет… Прости, Орм, я…
И снова пауза, во время которой Элдгрим болезненно морщился, очевидно, пытаясь что-то вспомнить.
— Ламбиссон, — проговорил он наконец. — И этот чертов монах… он так мучил меня, говнюк мелкий. Будь он проклят со своими расспросами! Все толковал о серебре и каких-то рунах…
Голос его прервался, из груди вырвалось рыдание. Коротышка плакал, словно маленький ребенок. Тордис привлекла его к себе и заботливо укутала своим плащом.
— Что дальше? — требовательно спросил Гизур. — Мы собираемся вернуться в гробницу? Как насчет нашего серебра?
Сам я знал, что мы никогда туда не вернемся и о сокровищах можно забыть. Но не стал говорить об этом людям. Равно как не стал объяснять, откуда я это знаю. У меня было такое чувство, будто я забыл что-то очень важное… оставил лежать на том заснеженном острове. Впрочем, я догадывался: это тоска по моему утраченному мечу. Он так долго был частью меня — и вот теперь исчез. Я переживал потерю так, как если бы лишился руки или ноги… Но никогда — ни тогда, ни впоследствии — не считал, будто заплатил слишком высокую цену за возвращение побратима. Улыбка Коротышки, ласковый взгляд его голубых глаз того стоили…
