Огюст Маке - Прекрасная Габриэль
— Вот, если я не ошибаюсь, скучающий кавалер.
— Это правда, — отвечал король, — но я чувствую, что скука удаляется по мере того, как приближаетесь вы.
— Кавалер, — продолжала незнакомка с легкой иронией, — которому, без сомнения, надоело совершенство.
— Увы! — сказал Генрих. — Разве существует совершенство, о котором вы говорите?
— Не мне отвечать на это.
— Однако вы можете отвечать больше чем кто-нибудь.
— Я имею только одно достоинство, твердо желать то, чего я желаю. Если я беру за руку кого-нибудь, я держу ее твердо; если беру его ум, я оставляю его у себя.
— А его сердце?
— Не будем говорить об этом. Руку можно схватить, ум пленить, а сердце-то где же?
— Сердце, — сказал Генрих, опуская свой пылающий взгляд, — должно находиться под этим бантом из лент, вышитых золотом, которые дрожат на вашем левом боку; атлас волнуется, стало быть, под ним бьется что-нибудь; назовем это сердцем.
Незнакомка, взволнованная этим любовным нападением, потупила голову, и банты ее зашевелились больше прежнего.
— Вы мне бросили вызов, — продолжал король, — вот моя рука. А мой ум вас слушает.
— Я беру вашу руку, — сказала незнакомка с каким-то торжеством. — Но чтобы говорить свободнее, уйдем из этой залы в цветочную галерею, примыкающую к ней. Я, кажется, скажу моему кавалеру много вещей, интересных для него.
— Дай бог, чтобы вы не солгали.
Они вошли в галерею, в которой было очень мало гостей.
— Прежде всего, — перебила эта женщина с взглядом, который заставил трепетать Генриха, — как мне называть этого кавалера? если называть его милостивым государем, он будет смеяться.
— Нет, я смеяться не буду.
— Если я назову его государем, я не осмелюсь говорить откровенно.
— Я узнан, — сказал король, — пусть так. Притом и я вас знаю. Оставим титулы и притворство, под маской должно говорить правду.
— Мне бы следовало броситься к ногам короля и благодарить его за милость, которую он мне дарует.
— Если б мы были одни, я бросился бы к вашим ногам. Только, вместо того чтобы благодарить, я стал бы просить.
— Государь, прежде всего скажите мне, отчего вы меня ненавидели? Кто-нибудь повредил мне в мнении вашего величества?
— Уверяю вас… — сказал король с замешательством.
— О, вы меня ненавидели! Вы отворачивались от меня; эта суровость продолжалась бы еще и теперь, если бы человек, которому я поверила свое горе, если бы месье Замет не рассказал вашему величеству, что ваша несправедливая жестокость убивает меня.
— Я должен был заметить столько прелестей…
— О, не это надо было замечать! — с живостью вскричала замаскированная женщина. — Мое глубокое уважение и мое пылкое желание угодить моему государю. Однако вы не давали мне случая выказать вам это.
— Если бы это было так, — возразил Генрих, искусно обойдя это щекотливое положение, — я не заслуживал бы прощения; но этого не было. Дом Антраг считался союзником Лиги, а вы знаете, что теперь лиги нет даже в моем воспоминании.
— О, государь! я не прощения прошу; вы должны любить ваших верных друзей, государь.
— В самом деле! — вскричал король, подчиняясь жгучему влиянию этой женщины. — Вы хотите, чтобы я считал вас другом? Вы думаете о короле Генрихе?
— Я мечтала о нем, и сегодня прекраснейший день моей жизни, потому что я открыла ему мое сердце. Для того чтобы приехать сюда, я подвергалась величайшим опасностям. Если настанет теперь горестная разлука, если настанет изгнание, к которому ваше величество непременно меня присудите…
— Я? Я присужу вас к изгнанию?
— Если не вы, по крайней мере, мои враги. Если настанет, говорю я, мое вечное изгнание, я унесу с собой воспоминание, которое превратит все мои часы в празднества и торжества.
— О, я не изгоню этот очаровательный ум, эти божественные глаза, это нежное сердце!
— Разве у меня есть сердце? Ах! это правда, государь, вот я в первый раз чувствую его!
Она оперлась на Генриха и пожирала его своими пламенными глазами. Благоухание этой ослепительной красоты начало приводить короля в упоение, когда вдруг прибежал Замет, взволнованный и дрожащий.
— Д’Антраг! — вскричал он таким тоном, как будто хотел сказать: «Спасайтесь!»
— Отец мой! — сказала молодая девушка, прижимаясь к королю, вместо того чтобы бежать.
Но Генрих высвободился от нее и сказал:
— О! о! зачем он приехал сюда?
— Он спрашивает дочь; он знает, что она здесь. Он раздражен.
— Мне изменили, — вскричала Анриэтта, — но король защитит меня!
— Я? — пролепетал Генрих, вздрогнув от испуга.
— Король властелин, — продолжала высокомерная девушка, — он сумеет меня защитить.
— Король никогда не вмешивается в права родительской власти, — возразил Генрих, — спрячьтесь, по крайней мере.
Анриэтта не шевелилась, она как будто вызывала грозу.
— Эти люди хотят огласки, — шепнул Генрих флорентийцу.
— Как мне убежать, государь? — сказала опять Анриэтта, видя, что добыча ускользает от нее. — Не оставляйте меня гневу моего отца.
— Перед испанцами я остался бы, но перед отцом — прощайте!
— Через сад, государь, — сказал Замет, указывая путь королю.
Генрих исчез. Между тем слышался голос д’Антрага в передней, и Замет одним ударом по полу приподнял перегородку, которая вдруг отделила галерею от залы. Освещение, музыка, танцующие, игроки — все исчезло как бы от прикосновения волшебницы. Анриэтта осталась одна, приведенная в отчаяние, пристыженная, на скамье, впотьмах.
— Напрасно я погубила себя, — сказала она, срывая свою маску, — я не могу сказать, что привело меня сюда.
Замет, вместо ответа, отворил дверь в обоях и указал Анриэтте на молодую женщину, бледную, с черными глазами, которой он сказал несколько слов по-итальянски. Эта женщина села возле Анриэтты, не говоря ни слова.
Тогда явился д’Антраг, растрепанный, величественный. Он остановился на пороге комнаты, приметил дочь, а когда не увидал возле нее того, кого надеялся найти, на лице его выразилось самое простодушное разочарование. Уже он раскрыл рот, чтобы закричать: «Где король?», но проблеск здравого смысла, какой-то остаток стыдливости пробился в его голову, взволнованную низким честолюбием; он только скрестил руки трагическим образом и спросил торжественно:
— Что вы здесь делаете, когда вас ищут у вашей матери?
Анриэтта не отвечала.
— Я у месье Замета принужден требовать отчета, — прибавил д’Антраг.
— Мне шестьдесят лет, — отвечал тот, — и я не могу внушить вам подозрения. Вы серьезно спрашиваете меня, зачем ваша дочь приехала сюда?
