Александр Дюма - Графиня де Монсоро
– Ну вот, вернулось мое горе, – сказал Генрих, – отныне придется выслушивать только одни колкости. А мне так спокойно жилось эти три недели.
– Ба! – воскликнул Шико. – Вечно ты жалуешься. Ты похож на своих подданных, черт меня побери! Посмотрим, чем ты занимался в мое отсутствие, мой милый Генрих! И каких новых глупостей наделал, управляя нашим прекрасным Французским королевством!
– Господин Шико!
– Гм! А наши народы все еще показывают тебе язык?
– Бездельник!
– Не повесили ли кого-нибудь из этих маленьких завитых господинчиков? Ах, извините, господин де Келюс, я вас не заметил.
– Шико, мы поссоримся.
– И наконец, остались ли какие-нибудь деньги в наших сундуках или в сундуках у евреев? Деньги были бы весьма кстати, нам обязательно нужно поразвлечься, клянусь святым чревом! Жизнь невыносимо скучна.
И Шико жадно набросился на подрумяненные ломтики мясного паштета, лежавшие на блюде.
Король рассмеялся, все подобные сцены неизменно заканчивались королевским смехом.
– Расскажи, – попросил он, – где ты был и что ты делал за время столь долгого отсутствия?
– Я, – ответил Шико, – составлял проект маленькой процессии в трех действиях.
Действие первое: кающиеся, одетые только в рубашки и штаны, поднимаются из Лувра на Монпарнас, по пути таская друг друга за волосы и обмениваясь тумаками.
Действие второе: те же самые кающиеся, оголившись до пояса, спускаются с Монмартра к аббатству Святой Женевьевы, по пути усердно бичуя себя четками из терновых игл.
Действие третье: наконец, те же самые кающиеся, совсем нагишом, возвращаются из аббатства Святой Женевьевы в Лувр, по пути ревностно рассекая друг у друга плечи ударами плеток, хлыстов или бичей.
Поначалу я еще задумал ввести, как неожиданную перипетию, прохождение процессии по Гревской площади, где палачи сожгут кающихся, всех – от первого до последнего. Однако потом сообразил, что всевышний, наверное, сохранил там, у себя наверху, малость содомской серы и немного гоморрской смолы, и не захотел лишать его удовольствия лично заняться поджариванием грешников.
Итак, господа, в ожидании сего великого дня давайте развлекаться.
– Погоди, расскажи сначала, чем ты занимался, – сказал король. – Знаешь ли ты, что я приказал разыскивать тебя во всех притонах Парижа?
– А Лувр ты хорошенько обыскал?
– Должно быть, какой-то распутник держал тебя взаперти, мой друг.
– Это невозможно, Генрих, ведь ты собрал у себя в Лувре всех распутников королевства.
– Значит, я ошибаюсь?
– Э, бог мой! Конечно, ошибаешься. Впрочем, как всегда и во всем.
– В конце концов выяснится, что ты отбывал покаяние.
– Вот именно. Я ударился было в религию, хотелось посмотреть, что это такое, и, ей-богу, сыт ею по горло. Хватит с меня монахов. Фи! Грязные скоты.
В эту минуту в комнату вошел господин де Монсоро и почтительно отвесил королю глубокий поклон.
– Ах, вот и вы, господин главный ловчий, – сказал Генрих. – Когда же вы угостите нас какой-нибудь увлекательной охотой?
– Когда будет угодно вашему величеству. Я получил известие, что в Сен-Жермен-ан-Ле полно кабанов.
– Кабан – опаснейший зверь, – сказал Шико. – Помнится, король Карл Девятый чуть не погиб, охотясь на кабана, а потом, копье такое грубое оружие, что обязательно натрет мозоли на наших маленьких ручках. Не так ли, сын мой?
Граф Монсоро косо посмотрел на Шико.
– Гляди-ка, – сказал гасконец, обращаясь к Генриху, – совсем недавно твой главный ловчий встретил волка.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что, подобно облакам поэта Аристофана,[96] он сохранил что-то волчье в своем лице, особенно в глазах. Просто поразительно!
Граф Монсоро обернулся и, бледнея, сказал Шико:
– Господин Шико, я редко бываю при дворе и не привык иметь дело с шутами, но предупреждаю вас, что не люблю, когда меня оскорбляют в присутствии моего короля, особливо ежели речь идет о моей службе ему.
– Оно и видно, сударь, – ответил Шико, – вы полная противоположность нам, людям придворным; потому-то мы так и смеялись над последней шуткой короля.
– Над какой это шуткой? – спросил Монсоро.
– Над тем, что он назначил вас главным ловчим. Видите ли, если мой друг Генрих и менее шут, чем я, то дурак он куда больше моего.
Монсоро бросил на гасконца грозный взгляд.
– Ну, ну, – примирительно сказал Генрих, почувствовав, что в воздухе запахло ссорой, – поговорим о чем-нибудь другом, господа.
– Да, – сказал Шико, – поговорим о чудесах, творимых Шартрской богоматерью.
– Шико, не богохульствуй, – строго предупредил король.
– Мне – богохульствовать? Мне? – удивился Шико. – Полно, ты принимаешь меня за человека церкви, а я человек шпаги. Напротив, это я должен кое о чем тебя предупредить, сын мой.
– О чем именно?
– О том, что ты ведешь себя по отношению к Шартрской богоматери как нельзя более невежливо.
– С чего ты это взял?
– В этом нет сомнения: у святой девы две рубашки, они привыкли лежать вместе, а ты их разъединил. На твоем месте, Генрих, я бы соединил рубашки, и тогда у тебя будет по меньшей мере одно основание надеяться на чудо.
Этот довольно грубый намек на отделение короля от королевы вызвал смех у придворных.
Генрих потянулся, потер глаза и тоже улыбнулся.
– На этот раз, – проговорил он, – наш дурак дьявольски прав.
И переменил разговор.
– Сударь, – шепотом сказал Монсоро, обращаясь к Шико, – не угодно ли вам, не привлекая ничьего внимания, подождать меня вон там, в оконной нише.
– Как же, как же, сударь, – сказал Шико, – с превеликим удовольствием.
– Хорошо, тогда отойдем туда.
– С вами готов идти хоть в самую чащу леса, сударь.
– Хватит шуточек, здесь они не нужны, ведь над ними некому смеяться, – сказал Монсоро, присоединяясь к шуту, который уже ждал в указанной ему оконной нише. – Мы здесь один на один и можем поговорить откровенно. Слушайте, господин Шико, господин дурак, господин шут, дворянин запрещает вам, уразумейте хорошенько эти слова, запрещает вам над ним смеяться. Он предлагает вам поразмыслить как следует, прежде чем назначать свидания в лесу, ибо в лесах, куда вы сейчас меня приглашали, произрастает целый набор палок и прутьев, вполне пригодных для замены тех ремней, которыми вас столь отменно исхлестали по приказу герцога Майеннского.
– А, – сказал Шико, не выказывая ни малейших признаков волнения, хотя в его черных глазах мелькнул зловещий огонек, – а, сударь, вы напоминаете мне о моем долге герцогу Майеннскому и хотите, чтобы я и вам задолжал точно так же, как герцогу, и занес ваше имя в ту же рубрику моей памяти, и предоставил бы вам равные с герцогом права на мою признательность.
