Поль Феваль - Карнавальная ночь
– Когда они завтра явятся, пусть видят, что я вооружен и стою на часах, – сказал он, осматривая замки пистолетов.
Была половина двенадцатого, когда он, в шлафроке и ночном колпаке, вернулся к своей пастушке.
Натурам чувствительным чрезвычайно идет такой спальный наряд.
«Сейчас они туда съезжаются, – подумал он. – Хорошо бы у них все обошлось, но коли буря на улице Гренель разразится, хотел бы я надеяться, что раскаты сюда не достанут».
Он в третий раз потер ручки, после чего положил ноги на подставку для дров и пожелал сам себе спокойной ночи.
Вначале сон как будто пришел, и крючковатый нос Добряка Жафрэ уже затянул было первый куплет песенки храпунов, но тут правая нога, съехав со скользкой подставки, стукнулась о камни камина, и Жафрэ, вздрогнув, проснулся.
«А ну как и вправду залезут воры?» – подумал храбрец.
Он сделался белее собственного колпака. Вы замечали: всякий раз, внезапно пробуждаясь от случайного резкого движения, испытываешь непонятный, безотчетный страх.
Жафрэ пугался охотно и часто: робость характера роднила Добряка с его питомцами, мелкими пичужками.
«Не надо было отпускать Пьера, – думал он, – зря я его спать отправил, теперь на пятый этаж надо подниматься. Велю провести туда звонок. И как я раньше не додумался? Мой архитектор олух. Этот Аннибал недаром сказал: „Стерегите ваши бумаги хорошенько“. Мало того, еще добавил: „Сдается мне, не сегодня-завтра их у вас стащат…“ и спросил, где найти этих отъявленных мерзавцев, Пиклюса и Кокотта! С Маргариты вполне станется…».
При одной этой мысли его с головы до ног пробрала дрожь.
– Вот напасть! – пробормотал он. – Стенная обшивка скрипит. Эти барыги вечно подсунут недосушенные доски. По-моему, кто-то там под окном шепчется…
Он хотел было встать, но не решился.
– Это не улица, – продолжал он, – а прямо разбойничье гнездо! Слава Богу, рядом мастерская Каменного Сердца, там крепкие молодцы… Но что-то у них нынче вечером свет не горит…
Он подскочил в кресле: дверь внизу глухо стукнула.
– Как все плохо закрывается! – жалобно заныл он. – Будь я во Франции турецкий султан, я бы этих архитекторов живьем всех зажарил на медленном огне!
Часы пробили полночь. Снаружи царила мертвая тишина. Добряк Жафрэ натянул воротник шлафрока на уши и принялся считать до тысячи, чтобы заснуть. На семистах пятидесяти он впал в забытье. Ему грезилось, что пташки распахнули двери своего узилища и пришли плясать вокруг него знаменитый танец птиц, сначала поставленный в городском цирке, а потом успешно подхваченный маленькими театрами и даже балаганами.
Все было довольно мило, неприятна была разве что фамильярность индюка, водившего по носу Жафрэ своей дряблой красной складкой на шее. Любое удовольствие в сей юдоли слез чем-то омрачено.
Успей Добряк Жафрэ сосчитать до восьмисот, он услышал бы на улице такое, что и впрямь было впору испугаться: кто-то ходил взад-вперед, тихо разговаривал…
Загадочная тень появилась вдруг на высоте второго этажа со стороны мастерской. Фонарь соскользнул по своей засаленной веревке и опустился к мостовой; тотчас вторая тень метнулась через дорогу, открыла фонарь, и он потух. Улица погрузилась в беспросветный мрак.
В тот же миг парадная дверь дома Каменного Сердца распахнулась – столь же беззвучно, как расправились с фонарем. Из-под сырого свода послышался неясный шум; казалось, внутри собралась веселая толпа, едва сдерживающая приступы смеха. Разглядеть что-то во тьме было почти невозможно, и все же глаз смутно различал странные и причудливые очертания.
Сны Добряка Жафрэ исполнились: хоровод невероятного размера птиц порхал и метался в густой ночи, не производя ни малейшего звука.
Те двое, что занимались фонарем (один со второго этажа, второй с земли), сошлись на мостовой, порылись в карманах, звякнули чем-то железным и ринулись к двери дома Жафрэ.
Так волшебно владеть руками могли лишь чародеи. Минута – и дверь подалась.
Они вошли. Неслышно ступая по плитам, миновали привратницкую. Оба были в тряпичных туфлях, хотя в остальном были одеты прилично и принадлежали, судя по облику, к «господам».
Парочка поднялась на второй этаж, задержалась с минуту на площадке у дверей Жафрэ и спустилась, оставив дверь открытой.
Очутившись внизу, они снова пересекли улицу и поднялись на крыльцо дома Каменного Сердца. В темноте было слышно, как считали деньги, потом мужской голос, принадлежавший, похоже, Барюку, произнес:
– Благодарствуйте, господин Кокотт, господин Пиклюс.
Второй добавил:
– Дальше сами управимся. Живо, вперед! Время летит как на крыльях!
Господа Пиклюс и Кокотт пошли под ручку вверх по улице Сорбонны.
Стая гигантских птиц (словно из сновидений нашего злосчастного Жафрэ!) вывалилась из двери мастерской на мостовую и перелетела дорогу, дико подпрыгивая, кривляясь, хлопая крыльями, – и это наваждение ворвалось в чистенькую аллею дома напротив.
На Сорбонне пробило час.
СТРАШНЫЙ СОН ДОБРЯКА ЖАФРЭ
Часы в комнате Жафрэ точностью хода не уступали течению светил. Кое в чем мы не можем не отдать должного этому персонажу: умение жить по часам у нас в обществе высоко ценится. Один статистик подсчитал, что в среднем девяносто из каждых ста банкротов составляют люди, появляющиеся в нужном месте на час позже назначенного, иначе говоря, те канительщики, что опаздывают на дилижансы, пароходы, поезда, упускают удачные моменты и все на свете!
У пишущего эти строки был приятель, порядочный молодой человек. В зрелости он стал подвержен мнительности; часы в его доме отставали; записки лежали без ответа; по последним прискорбным сведениям его часы замерли и спят в жилете банкрота.
Так чего ж недоставало Добряку Жафрэ до образцового «джентльмена»? Так, пустяка; того, чего (спускаясь в более низменные сферы) кухарка требует от хозяев, велевших из кролика приготовить заячье рагу.
Стенные часы Жафрэ звонко, удар в удар, вторили мощному басу Сорбонской колокольни. Огонек лампы потихоньку угасал, бросая неверные отсветы на пресловутый шкаф, стоявший против камина. Не успел смолкнуть гул часов, как средь тишины пробежал странный, невесть откуда шедший шорох, нечто вроде сухого и глухого шелеста вороньих тушек, прибитых к дверям крестьянских жилищ, когда ночной ветер треплет их взъерошенные перья.
Шорох доносился из комнаты, куда Добряк Жафрэ поместил на эту ночь своих птиц; туда был вход с лестницы.
Вскоре птицы Добряка Жафрэ начали взлетать и кричать, охвачены непонятной тревогой. Любящая мать слышит малейшее шевеление дитяти. Жафрэ даже во сне слышал любое движение своих птиц, и на счету его было немало спасенных от апоплексического удара канареек. На сей раз он продолжал спать, хоть и слышал звуки – до того они вписывались в его сновидение.
