Джеймс Купер - Палач, или Аббатство виноградарей
Синьор Гримальди отрицательно покачал головой, хотя было заметно, что отказ вмешаться в судьбу Мазо дался ему нелегко. Он обменялся взглядами со старым Мельхиором де Вилладингом, и все, кто заметил этот немой диалог, поняли его значение: долг перед Богом был для них важнее, чем благодарность за свое спасение.
— Проси золота, проси чего угодно, но в обмане правосудия я тебе не помощник. По одному твоему слову я с радостью дал бы тебе в двадцать раз больше, чем стоят те жалкие побрякушки, за которые ты так поспешно отнял человеческую жизнь; но я не желаю сделаться твоим сообщником, спасая преступника от законного воздаяния. Слишком поздно: сейчас я не могу удружить тебе, даже если бы захотел.
— Слышишь, что говорит сиятельный синьор? — вмешался кастелян. — Он дал мудрый и подобающий ответ, и если ты полагаешь, что он или кто-либо иной из присутствующих вправе распоряжаться законом по своему усмотрению, то ты сильно преувеличиваешь их возможности. Объяви себя дворянином, даже княжеским сыном — правосудие кантона Вале все равно с пути не собьешь!
Губы Мазо искривились улыбкой, но сверкающие глаза взглянули с такой иронией, что судье стало не по себе. Синьор Гримальди также с опаской наблюдал дерзкую самонадеянность Мазо и втайне тревожился, поскольку в нем пробудились некие давние воспоминания.
— Если ты о чем-то умалчиваешь, — воскликнул он, — то, во имя Девы Марии, объяснись!
— Синьор Мельхиор, — продолжал Мазо, поворачиваясь к барону, — я оказал на озере немалую услугу вам и вашей дочери!
— Так оно и есть, Мазо, мы оба охотно это признаем, и будь дело в Берне… Но закон одинаков для всех — могущественных и бессильных, имеющих друзей и одиноких.
— Я слышал о происшествии на озере, — вмешался Петерхен, — и узнал, что если не лжет молва, а она, Бог свидетель, права обычно бывает, только когда хвалит представителей власти, то ты, Мазо, вел себя в этом деле как надежный человек и искусный моряк; но достопочтенный кастелян верно заметил: правосудие превыше всего. Правосудие представляют в виде слепой богини, дабы показать, что она не взирает на лица, и, будь ты даже савойяром, суд должен принять решение. Поэтому поразмышляй над фактами, и в конце концов тебе станет ясно, что твоя виновность очевидна. Во-первых, ты сошел с тропы, когда Жак Коли был сзади, чтобы вернуться, когда это отвечало твоим намерениям; затем ты убил его ради золота…
— Но пока что, синьор бейлиф, все это не более чем ваши домыслы, ничем не подкрепленные, — прервал его Маледетто. — Я покинул тропу, чтобы вдали от любопытных глаз укрепить на Неттуно его ношу. А золото… Да разве владелец такого дорогого ожерелья станет закладывать душу ради столь жалкой добычи, как безделушки Жака Коли!
В словах Мазо звучало презрение, которое шло ему во вред, поскольку судьям показалось, что он равнодушен к морали и интересуется только корыстью.
— Пора довести дело до конца, — произнес синьор Гримальди, который, пока другие говорили, пребывал в грустной задумчивости. — Выкладывай, Мазо, что у тебя на уме, но, как ни печально, должен предупредить: то, что мы соотечественники, тебе ничем не поможет.
— Синьор, когда в чью-либо защиту выступает сам дож Генуи, его голос редко остается неуслышанным!
Внезапное объявление о высоком ранге гостя застало врасплох монахов и кастеляна, и по часовне пронесся изумленный шепот. Но улыбка Петерхена и хладнокровие барона де Вилладинга говорили о том, что они, по крайней мере, не услышали ничего для себя нового. Бейлиф многозначительно сказал что-то на ухо приору и далее стал обращаться к генуэзцу тоном еще более почтительно-официальным. С другой стороны, синьор Гримальди продолжал вести себя сдержанно, как человек, привыкший принимать знаки уважения, но одновременно избавился, скинув маску, от некоторой неловкости.
— Дожу полагается ходатайствовать только за невиновных, — ответил он, уставив на обвиняемого строгий взгляд.
Маледетто, казалось, вновь колебался, поставленный перед необходимостью открыть какую-то тайну.
— Говори! — произнес генуэзский правитель, ибо действительно это он путешествовал инкогнито с целью встретить на празднестве в Веве своего старинного друга. — Говори, Мазо, если имеешь в запасе что-либо основательное в свою защиту. Время торопит, и становится тяжело видеть перед собой человека, оказавшего мне в час опасности неоценимую услугу, и быть бессильным ему помочь.
— Если вы, синьор дож, глухи к голосу милосердия, то, может быть, прислушаетесь к голосу крови.
Дож побледнел, губы его задрожали, лицо тронула болезненная гримаса.
— Довольно изображать таинственность, несчастный душегуб! — вскричал он. — На что ты намекаешь?
— Прошу вас, не гневайтесь, Eccellenza. Когда бы не нужда, я б не открыл рта, но, сами видите, приходится выбирать между разоблачением и плахой… Я Бартольдо Контини!
Испустив сквозь сжатые губы стон, дож бессильно откинулся на спинку кресла и покрылся смертельной бледностью. Видя, как исказились его старческие черты, уподобившиеся чертам лица несчастного Жака Коли, все в изумлении и испуге столпились вокруг генуэзца. Сделав им знак расступиться, дож в упор уставился на Мазо; казалось, глаза его вот-вот вылезут из орбит.
— Бартоломео? — спросил он хрипло, словно бы его голосовые связки сковало ужасом.
— Бартоло, синьор, и никто другой. Чем больше переживаешь приключений, тем больше берешь имен. Даже вы, ваше высочество, временами путешествуете под маской.
Дож продолжал напряженно разглядывать собеседника, как будто видел перед собой какое-то сверхъестественное существо.
— Мельхиор! — медленно произнес он, блуждая взглядом от Мазо к Сигизмунду и обратно (юноша подошел ближе, беспокоясь о здоровье старика). — Все мы жалкие игрушки в руках Того, кто в самых счастливых и богатых из нас видит всего лишь пресмыкающихся по земле червей! Что значат наши надежды, честь и нежнейшая любовь перед чередой роковых событий, бесконечно порождаемых временем? Мы горды? — за недостаток смирения судьба сыграет с нами шутку. Мы счастливы? — наше счастье не более чем затишье перед бурей. Мы высоко вознесены? — величие толкает нас к проступкам, за которыми последует падение. Мы пользуемся почетом? — как ни заботься о своем добром имени, все равно оно будет запятнано!
— Верующий в Спасителя никогда не отчаивается, — зашептал почтенный ключник, едва ли не до слез тронутый внезапным горем того, к кому преисполнился уважением. — Пусть судьба ему изменяет, пусть отворачивается счастье: его чистая любовь переживет время!
Синьор Гримальди (выборный дож генуэзцев в самом деле носил эту фамилию) на мгновение обратил пустой взор на августинца, но тут же вновь сосредоточил внимание на Мазо и Сигизмунде, которые стояли перед ним, занимая не только его поле зрения, но и мысли.
