Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть первая)
— Кто привлек его на сторону Кромвеля? Ведь его отец и мать были, кажется, католиками.
— Ненависть, которую он питает к королю.
— К королю?..
— Да, король объявил его незаконнорожденным, отнял у него имения и запретил ему носить имя Винтера.
— Как же он теперь зовется?
— Мордаунт.
— Пуританин, и вдруг, переодетый монахом, путешествует один по дорогам Франции!
— Переодетый монахом, говорите вы?
— Да, вы не знали этого?
— Я знаю только то, что он сам сказал мне.
— Да, именно в этом платье он принял исповедь, — да простит мне господь, если я богохульствую, — исповедь бетюнского палача.
— Теперь я обо всем догадываюсь: он послан Кромвелем.
— К кому?
— К Мазарини. И королева верно угадала, что нас опередили. Теперь для меня все ясно. До свидания, граф, до завтра.
— Ночь темна, — сказал Атос, видя, что лорд Винтер встревожен более, чем хочет показать, — а у вас, может быть, нет с собою слуги?
— Со мной Тони, славный малый, хоть и простак.
— Эй, Оливен, Гримо, Блезуа, возьмите мушкеты и позовите господина виконта.
Блезуа был тот рослый малый, полулакей-полукрестьянин, которого мы видели в замке Бражелон, когда он пришел доложить, что обед подан; Атос дал ему прозвище по имени его родины[*].
Через пять минут явился Рауль.
— Виконт, — сказал Атос, — вы проводите милорда до его гостиницы. Никому не позволяйте приближаться к нему в пути.
— О граф, — произнес лорд Винтер, — за кого вы меня принимаете!
— За иностранца, который не знает Парижа, — отвечал Атос, — и которому виконт покажет дорогу.
Лорд Винтер пожал ему руку.
— Гримо, — сказал затем Атос, — ты пойдешь впереди и, смотри, остерегайся монаха.
Гримо вздрогнул, затем кивнул головой и стал спокойно дожидаться отправления в путь, с безмолвным красноречием поглаживая приклад своего мушкета.
— До завтра, граф, — сказал Винтер.
— До завтра, милорд.
Маленький отряд направился к улице Святого Людовика. Оливен дрожал, как Созий[*], при каждом проблеске неверного света. Блезуа был довольно спокоен, так как не предполагал никакой опасности. Тони, ни слова не знавший по-французски, шел молча, озираясь по сторонам. Лорд Винтер и Рауль шли рядом и разговаривали. Гримо, согласно приказанию Атоса, шел впереди с факелом в одной руке и мушкетом в другой. Дойдя до гостиницы лорда Винтера, он постучал в дверь кулаком и, когда дверь отворили, молча поклонился милорду.
Назад шли в том же порядке. Проницательный взгляд Гримо не заметил ничего подозрительного, кроме какой-то тени, которая притаилась на углу улицы Генего и набережной. Ему показалось, что он уже раньше заметил этого ночного соглядатая. Гримо бросился к нему, но не успел настигнуть: человек, как тень, скрылся в маленьком переулке, а входить в него Гримо счел неразумным.
Атосу было сообщено об успехе экспедиции, и, так как было уже десять часов вечера, все разошлись по своим комнатам.
На другое утро, открыв глаза, граф увидел Рауля у своего изголовья. Молодой человек, уже совершенно одетый, читал новую книгу Шанлена[*].
— Вы уже встали, Рауль? — удивился граф.
— Да, — отвечал молодой человек, немного смутившись, — я плохо спал.
— Вы, Рауль, вы плохо спали! Значит, вы были чем-то озабочены? — спросил Атос.
— Вы скажете, сударь, что я слишком тороплюсь вас покинуть; ведь я приехал только вчера, но…
— Разве у вас только два дня отпуска, Рауль?
— Нет, у меня десять дней отпуска, и я собираюсь не в армию.
Атос улыбнулся.
— Так куда же, — спросил он, — если только это не тайна, виконт? Вы теперь почти взрослый, ибо участвовали уже в сражении и приобрели право бывать, где вам угодно, не спрашиваясь у меня.
— Никогда, сударь! — воскликнул Рауль. — Пока я буду иметь счастье называть вас своим покровителем, я не признаю за собой права освободиться от опеки, которой я так дорожу. Мне только хотелось провести один день в Блуа. Вы смотрите на меня, вы готовы смеяться надо мной?
— Нет, нисколько, — сказал Атос, подавляя вздох, — нет, я не смеюсь, виконт. Вам хочется побывать в Блуа, это так естественно.
— Значит, вы мне разрешаете? — воскликнул Рауль радостно.
— Конечно, Рауль.
— И вы не сердитесь в душе?
— Вовсе нет. Почему бы мне сердиться на то, что доставляет вам удовольствие?
— Ах, сударь, как вы добры! — воскликнул Рауль и хотел было броситься на шею Атосу, но из почтительности удержался.
Атос сам раскрыл ему объятия.
— Итак, я могу отправиться?
— Если угодно, хоть сейчас.
Рауль сделал несколько шагов к двери, но остановился.
— Сударь, — сказал он, — я подумал об одной вещи: рекомендательным письмом к принцу я ведь обязан герцогине де Шеврез, которая была так добра ко мне.
— И вы должны поблагодарить ее, не так ли, Рауль?
— Да, мне кажется. Но впрочем, я поступлю, как решите вы.
— Поезжайте мимо особняка Люинь, Рауль, и спросите, не может ли герцогиня принять вас. Мне приятно видеть, что вы не забываете правил вежливости. Вы возьмете с собой Гримо и Оливена.
— Обоих? — удивился Рауль.
— Да, обоих.
Рауль поклонился и вышел.
Когда дверь за ним затворилась и его веселый и звонкий голос, звавший Гримо и Оливена, послышался на дворе, Атос вздохнул.
«Скоро же он меня покидает! — подумал он, покачав головою. — Ну что ж, он повинуется общему закону. Такова природа человека — он стремится вперед. Очевидно, он любит этого ребенка. Но вдруг он будет любить меня меньше от того, что любит других?»
Атос должен был сознаться, что не ожидал такого скорого отъезда, но радость Рауля заполнила и сердце Атоса.
В десять часов все было готово к отъезду. В то время как Атос смотрел на Рауля, садившегося на коня, к нему явился слуга от герцогини де Шеврез. Герцогиня приказала сообщить графу де Ла Фер, что она узнала о возвращении своего молодого протеже, о его поведении на поле сражения и хотела бы лично его поздравить.
— Передайте герцогине, — сказал Атос, — что виконт уже садится на лошадь, чтобы отправиться в особняк Люинь.
Затем, дав еще раз наставления Гримо, Атос сделал знак Раулю, что он может ехать.
Хорошенько обдумав все, Атос пришел к заключению, что, пожалуй, отъезд Рауля из Парижа в такое время даже к лучшему.
XLV. Еще одна королева просит помощи
Атос решил с утра предупредить Арамиса и послал с письмом Блезуа, единственного слугу, оставшегося при нем.
