Михаил Щукин - Ямщина
— Да не печалься ты так, не убивайся, — говорил Ваня-конь, подталкивая Петра к дому, — на вороных беду объехали. Я уж, грешным делом, думал, что не выцарапаться, а вот видишь — выскочили! Ну?! Чего ты такой малахольный?
Петр, ничего не отвечая, послушно пошел в дом, где уже вовсю гудела печка, а хозяйка, громко орудуя ухватом, запихивала в ее широкий зев черные чугуны. Она лишь мельком глянула на вошедших и отвернулась, лицо у нее было по-прежнему угрюмым, точно такое же, как и у хозяина, который вставлял в куте на место крашеные доски. Этими досками была забрана небольшая и узкая — как раз одному человеке в притирку встать — аккуратно выдолбленная в бревнах ниша. В этой нише хозяин и пережидал кутерьму, а в нужный момент вывалился. Второй схорон, где пересидели Феклуша и хозяйка, был выкопан в подполе и сверху заставлен старыми бочками, да так искусно, что можно было до скончания века искать и не найти.
— У тебя не заимка, а крепость! — восхитился Ваня-конь.
— На отшибе живем, — нехотя ответил хозяин, — опаска не помешает, — вставил на место последнюю доску, нетерпеливо буркнул, оборачиваясь к жене: — Скоро там у тебя сварится?
— Как сварится, так подам. Сверху чугуна что ль садиться?
Хозяин хотел что-то сказать — видно, желал построжиться, но передумал и только чертыхнулся.
Петр прошел в боковушку, где лежала Феклуша с ребенком, присел, взял ее за горячую руку и прижал к своим губам.
— Да вы что, Петр Алексеич! — Феклуша испуганно отдернула руку, — как можно?!
— Можно, — шепотом, и не Феклуше, а самому себе сказал Петр, — теперь все можно…
Через два дня, убедившись, что ребенок и Феклуша чувствуют себя в порядке, он выбрался с заимки и направился в сторону Томска. Ваня-конь убрался еще раньше. Хозяин и хозяйка одарили его продуктами, заверили, что приглядят за Феклушей и за парнишкой, и проводили, прочно заперев за ним ворота.
Дорога уже начинала подтаивать, конь под Петром шел неторопко, то и дело проваливаясь в ослабевший наст. Петр его не подстегивал и не торопил. Теперь ему некуда было спешить, теперь ему требовалось только одно — хорошенько подумать за долгую дорогу. И он неспешно думал, перебирая, как четки, свою прошлую жизнь, которая казалась ему сейчас далекой и несуразной. Словно задремывая, он видел себя юным гвардейцем, из глубины памяти вдруг начинал вздыхать полковым маршем оркестр, но его тут же глушил звон кандальных цепей, а звон этот сменялся пушечными раскатами и выстрелами… Петр встряхивался, озирался вокруг себя, щурясь от яркого солнца, и улыбался, сам того не замечая.
Первым, кто встретил его в Томске, еще на подъезде к дюжевскому дому, был Роман. Ухватил коня за повод, вздернул вверх голову, в глазах — немой вопрос.
— Все хорошо, — сообщил ему Петр, — жива, здорова, поклон передает.
— Слава Богу! — Роман истово перекрестился.
А вот и ворота дюжевского дома. В воротах, накинув на плечи шубу, стоял Тихон Трофимович.
29
Полковник Нестеров получал по телеграфу из Томска зашифрованные сообщения, прочитывал и тут же отдавал приказания. Тихо, без шума, шли аресты. В далеком Каинске взяли Цапельмана и теперь, под надежной охраной, он был уже по дороге в столицу. Нестеров чувствовал, что в неводе, который он забросил, уже бьется крупная добыча. Но придавливал в себе радость, боясь спугнуть удачу. Вся операция проводилась в строжайшей тайне, как в столице, так и в Томске, где даже раненого Борового поместили в городской больнице в отдельную палату, а к дверям приставили стражника.
Боровой об этом ничего не знал. Он лишь изредка вырывался из забытья, дикими глазами смотрел в белый потолок, украшенный трещинами, пытался понять — где он и что с ним? — но трещины начинали извиваться, ползли, как змеи, спускались вниз, на кровать, и туго обвивали его тело, сдавливали; Боровой начинал всхрапывать от удушья, выплевывая на подбородок сукровицу, и снова терял сознание.
Умер он рано утром. Тихо, никого не позвав и не вскрикнув.
Хоронили его суетливо и торопясь, в тот же день. Казалось, даже священник торопится, совершая обряд отпевания. Вдова, маленькая, худенькая женщина, в отчаянии беззвучно рыдала и не убирала тоненькую ладошку с широкой груди Борового. За спиной у нее, как цыплята за наседкой, выстроились дочери, которые и впрямь были все похожи на отца. Ошеломленные, испуганные, они оглядывались, словно хотели понять — зачем они здесь и почему так много вокруг чужих людей…
Петр и Дюжев стояли рядышком, плечо в плечо, и когда священник всех призвал попрощаться с покойным, они разом, неловко подошли к гробу и по очереди прикоснулись губами к широкому ледяному лбу Борового. Затем вышли из церкви и невольно прижмурили глаза от яркого, прямо-таки обломного солнца, которое буйствовало в небе уже который день.
— Погода-то… глянь… жить да жить в такую погоду, — Тихон Трофимович тяжело засопел, вздохнул и добавил: — Жить и радоваться.
Похоронили Борового на церковном кладбище, под молодой вербой, которая готовилась вот-вот опушиться мягкими, ласковыми почками. Люди, толпившиеся вокруг могилы, задевали за ветки, и верба вздрагивала, как в ознобе, до самой верхушки.
— Ты иди пока, — сказал Тихон Трофимович, обращаясь к Петру, — подожди там с Митричем, а я со вдовой переговорю. Пособить надо, коли Боровой просил…
Петр вышел с кладбища, миновал церковь и оказался на улице. Тройка Митрича подремывала, опустив головы, далеко на противоположной стороне. Петр не торопясь направился к ней, минуя неприметный крытый возок. И как только он поравнялся с ним, чьи-то сильные руки, ловко зажав рот, жестким рывком вбросили его внутрь, опустили полог. Возок сразу же тронулся. Петр дернулся, пытаясь вырваться, но его стиснули еще сильнее, и спокойный голос предупредил:
— Не топорщись, а то стрельну. Полиция…
Когда глаза немного обвыклись в полутьме возка, Петр осторожно огляделся: справа и слева, плотно придавливая его, сидели два дюжих городовых с каменными лицами.
— Позвольте, — начал было Петр, — на каком основании…
— Не знаю, — угрюмо отозвался один из городовых, тот, что сидел справа, — привезем — там объяснят. Помалкивай.
Ехать пришлось недолго. Возок остановился, Петра вывели из него; городовые, крепко взяв с двух сторон за руки, повели его на невысокое крыльцо. Это было полицейское управление. В кабинете полицмейстера сидел Воротынцев, а в приемной, вместо секретаря, стоял вооруженный городовой. Он распахнул дверь в кабинет, втолкнул Петра и сам хотел войти следом, но Воротынцев, не поднимаясь из-за стола, махнул на него рукой:
