Тот, кто утопил мир - Шелли Паркер-Чан
Каким-то чудом Баосян удержался на ногах. В ушах звенело. Щека горела огнем. Это он тоже проходил, и не раз: очередной воин демонстрирует свое физическое превосходство, пока жертва корчится от боли. Разве не все они отметились по очереди? Сначала его отец, а потом остальные воины — все, кроме Эсеня. Вот в чем ирония. Эсеня всю его жизнь учили наносить раны, но ему никогда не требовалось бить Баосяна, чтобы причинить тому боль.
Ну что, братец, научился я в конце концов давать сдачи?
— Жить надоело? — выплюнул Третий Принц. Вместо румянца он пошел гневными пятнами. Но и гнев его был предсказуем: яростная, инстинктивная попытка оправдаться — это все извращенность Баосяна, и ничего более, сам я ничего не чувствую и не хочу. Хочет и позорится Баосян, а я тут ни при чем.
Вряд ли это что-то меняло. Признал Третий Принц свои наклонности или нет, его отец уже смотрел на сына с ненавистью.
Баосян опустился на колени. Принц не шелохнулся.
Любимая куртизанка Баосяна в Аньяне была очень сведуща в поэзии и умела его рассмешить, но ее истинный талант был в другом. Он помнил, как прохладные рукава скользили по коже, пока он изнывал от нетерпения. Легкие, словно бабочка, прикосновения, склоненная голова… Казалось, это было невообразимо давно. Осколок безмятежных дней до того, как все рухнуло.
Впрочем, и тогда жизнь не была спокойной. Еще миг он предавался ностальгии — а потом с головой окунулся во тьму.
Третий Принц ухмыльнулся:
— Посмотри на себя — умоляешь, чтобы тебя унизили. Да ты вообще хуже всех. Выбирая, кого пнуть первым, уличного пса или тебя, я выбрал бы тебя.
Баосян взглянул на его юное жестокое лицо, в обрамлении ниспадающих воинских кос, и с трудом скрыл презрение. Воины так гордятся своей стойкостью перед лицом физической боли, но не могут вынести ни минуты того позора, на который обрекают Баосяна при любой возможности. Он зло подумал: «Ну и кто из нас сильней?»
— Верно, — согласился он. — Я хуже всех.
* * *
Снаружи Сейхан протянул ему платок. По дороге Баосян прижимал его к ссадине под глазом. Распухшие губы пульсировали болью. И только у западных ворот Императорского Города Сейхан наконец произнес с завидным спокойствием:
— Итак, сын врага моего врага — мой друг. Он обещает вам свое покровительство?
— За то, что я один раз поиграл на флейте? Нет! — Сам процесс его не вдохновлял, однако боль в губах и челюсти вызывала ощущение достигнутой цели. — Но со временем — да. Он молод, а я даю ему то, на что он никогда не рассчитывал. Ему просто нужно привыкнуть.
— И сколько он будет привыкать? — Судя по виду, Сейхан пытался оценить намерения Императрицы и шансы Баосяна выжить без могущественного покровителя. Сколько он продержится — неделю, две, четыре?
Баосян издал короткий смешок:
— Понятия не имею!
Они бегло показали деревянные пропуска чиновников стражам у ворот и перешли через ров в городскую часть Ханбалыка. Несмотря на необъятные размеры города, его улицы отличались такой прямизной и шириной, что, стоя у одной городской стены, можно было увидеть противоположную — за исключением тех мест, где обзор заслонял Императорский Город. По ночам улицы бурлили повозками, всадниками, пешеходами. А ведь до того момента, как Мадам Чжан перекрыла Великий канал, в городе, вероятно, проживало в два, в три раза больше людей. Сейчас это трудно вообразить.
Новое обиталище Баосяна располагалось в скромном закрытом дворике, в чиновничьем квартале, недалеко от внешней западной стены. Неприметная кирпичная ограда отсекала гомон торговцев снедью на суетной улице у Ворот Пинчжэ. В пустынном дворике на ветках хурмы зеленели бочками немногочисленные плоды. Внутри все было еще печальней. Кроме пары-тройки личных принадлежностей, остальные пожитки Баосяна ждали своего часа в запертых сундуках посреди гостиной.
Сейхан оглядел их с неудовольствием.
— У вас целая комната набита золотом, а вы зачем-то выбрали такую халупу. Здесь страшнее, чем у прокаженного за пазухой.
Баосян понимал его чувства. Резиденция в Аньяне отвечала вкусу хозяина до мелочей: изящная мебель, керамика, рисунки. Все это там и осталось.
— Не стесняйся. Можешь на собственное жалованье обставить тут все в привычном тебе стиле.
Сейхан бросил на него кислый взгляд и вышел. Аудиенция у Третьего Принца взбодрила Баосяна, но теперь, в окружении избранных сокровищ из прошлой жизни, усталость мстительно накатила с новой силой. Было ясно: даже если прилечь на какую-нибудь из местных чудовищных кроватей в северном стиле и ухитриться задремать, пробуждение наступит спустя несколько минут. Выспаться, пусть даже только сегодня, хотелось больше жизни. Бесконечные бессонные ночи выматывали, превращали существование в пытку.
Комната медленно остывала. Знакомый холодок струился от стен, поднимались дыбом волосы на загривке — Баосян мгновенно понял, что Эсень здесь. Развернулся рывком. Сердце заколотилось сильно, до тошноты. Присутствие Эсеня всегда ощущалось безошибочно, более реальное и сильное, чем при жизни. У Баосяна от него все поджилки тряслись.
Позади него клубилась стайка призраков, и пыль сияла вокруг них, как гало. Их глаза слепо смотрели сквозь спутанные пряди распущенных волос, белые лохмотья висели неподвижно, будто на статуях. Но на них ему как раз было плевать. Взгляд в бесплодной ярости скользил по безжизненным лицам, ища одно, знакомое. Лицо того, кто прятался.
Это бесило не меньше, чем постоянные пробуждения — раз за разом, до слез.
— Я знаю, что ты здесь! — закричал Баосян. Собственный голос эхом вернулся к нему, тонкий от напряжения. Вот так Эсень теперь мучает его. Сколько раз Баосян съеживался, узнав брата, сколько раз оборачивался рывком, с сердцем, сжавшимся, как осьминожья ловушка, от ужаса и предвосхищения встречи, — ведь за спиной стоит Эсень! Но каждый раз, стоило лишь обернуться, призрак ускользал из поля зрения, точно дразня его.
Появление духа вышибло Баосяна из колеи. Он взорвался гневом — словно под кожей не осталось ничего, кроме тьмы, рвущейся наружу. Тьма стала его новым сердцем, упивающимся позором и бесчестьем. Тьма подкатила к горлу и его дрожащими губами обратилась к призраку:
— Ты думал, что со мной покончено? Думал, мы квиты? Ты никогда не отличался воображением, братец! Ты и представить себе не можешь, что я с тобой сделаю.
Он вытянул руку. Бледные, тонкие пальцы дрожали от ярости. Пальцы ученого, которого никто никогда не боялся.
— Подумай, насколько ты презираешь и ненавидишь меня. Подумай, что мои прикосновения бесчестят, позорят все, к чему я прикасаюсь. А я ведь стану человеком, которого считают истинным воплощением вашей
