Валериан Светлов - Рабыня порока
«Есть возможность, что неприятель готовит в Лифляндию транспорт из Померании в десять тысяч человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве; теперь истинный час — прося у Господа сил помощи — пока транспорт не учинен, поиском предварить…»
— Так, довольно, — прервал чтение Шереметев.
Офицер вопросительно взглянул на него.
— Что писать прикажешь? — спросил он фельдмаршала.
— А ты не торопись. Торопливость в таком деле негожа.
И он погрузился в думу.
Но ответ царю не складывался в его уме, и фразы, обыкновенно так легко сочинявшиеся им, на этот раз закапризничали.
— А что в царском письме дальше? — спросил он, чтобы выйти из затруднения и дать себе время.
Офицер опять взял синюю бумагу и, недолго порывшись, чтобы отыскать место, на котором остановился, прочел:
«Разори Ливонию, чтоб неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно…»
— Так! — прервал фельдмаршал, очевидно, надумав ответ. — Теперь приготовься.
— Готов.
— Пиши же: «Чиню тебе известно, что Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь…» Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь… Написал ли?
— Написал.
— «Пресвятая Богоматерь желание твое исполнили… больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и опустошили без остатку… И от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места…» Написал ли?
— Написал.
— И «целое место» написал?
— Половину… «места» еще не дописал.
— Пиши… А коли готов, пойдем дальше: «целого места Пернов и Колывань, и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге, около моря же, да Рига, — а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и казаков для конфузии неприятеля…» Конфузию написал?
— Пишу.
— Изобрази. Пиши дальше так: «прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые, сиречь пленники! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах не зажгли бы; также от тесноты не почали бы мереть; также и занее на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить». Коли устал, отдохни малое время. Еще буду говорить тебе.
— Повели продолжать, Борис Петрович, все одно, одним духом скончать.
— Ну, так пиши! Еще немногое осталось. Пиши: «Больше того быть стало невозможно: вконец изнужились крайне, обесхлебили и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули.» Конец. Ставь подпись. Поставил?
— Поставил.
— Ан, врешь, не конец! Еще вспомнил. Пиши. Э… братец, что там за шум? Будто женские голоса… Что это, право, отписать царю не дадут. Сходи, узнай‑ка, кто шумит, и накажи всех — тех за шум, а этих за попущение к оному. А откуда также в лагере у нас женщины?
Офицер вышел, а фельдмаршал выпил остаток пива из кружки. Офицер вскоре вернулся.
— Ну, что же там?
— Полковник Никита Тихоныч Стрешнев с казаками привели к тебе двух женщин.
— А что мне делать с этими двумя женщинами?
— Про то не ведаю. Они — немецкие пленницы.
— Зови сюда Стрешнева, коли так.
По приходе Стрешнева фельдмаршал спросил его:
— Ты что тут шумишь со своими пленницами, Никита Тихоныч? И что это за пленницы?
В это время в палатку его казаки ввели Марту и Марию Даниловну.
Обе женщины уже успели привести себя несколько в порядок. Лица их уже не носили прежнего выражения утомления. Яркий румянец играл на щеках Марии Даниловны, но Марта была все еще бледна, и хотя глаза ее уже не были красны от слез, но в них все еще стояло выражение глубокой печали.
Полковник с тревогой следил за взором фельдмаршала, но, к своему удовлетворению, увидел, что глаза Шереметева с особенным интересом остановились на Марте и довольно рассеянно и равнодушно скользнули по лицу Марьи Даниловны. Очевидно, она не произвела на него особенного впечатления, несмотря на всю свою красоту. Полковник этому очень обрадовался, потому что сердце его было уже покорено чудными глазками пленницы.
— Почто же ты их взял в плен, Тихоныч? — спросил фельдмаршал. — Нешто ты воевал с бабами? — засмеялся он.
— Нет, Борис Петрович, не с бабами. А так как в том мариенбургском кабачке, который стоял у городских стен, увидел я среди немцев вот эту русскую, Марью Даниловну, то и пришло мне вдомек, как она туда к ним попала и нет ли тут какой хитрости.
— Пороху в погребах бы не зажгли, — рассмеялся Шереметев, вспоминая слова своего письма к царю. — Ну, так что же мы теперь с ними будем делать?
— Как укажешь.
— Допросил ли ты ее? — спросил фельдмаршал, кивнув головой на Марью Даниловну.
— Допросил.
— И что же оказалось?
— Ничего, Борис Петрович, — смущенно ответил полковник. — На ней никакой вины нет.
— Ну, так отпусти ее или оставь ее у себя в услужении, ежели она хочет.
— Она уже согласилась на это, — поспешно проговорил полковник, взглянув на Марью Даниловну и уловив ее лукавый взгляд.
— Ага, — улыбнулся фельдмаршал. — Ну, а ты, красавица, — проговорил он, встав с табурета и подойдя к Марте, — не хочешь ли ты остаться служить у меня?
— Переведи ей, — сказал Стрешнев Марье Даниловне, — что говорит фельдмаршал.
Мария Даниловна нагнулась к Марте и передала ей предложение Шереметева.
Марта ничего не ответила, презрительно пожав плечами. Ей, очевидно, было теперь все равно, что бы ни сделали с нею.
В это время вошел офицер, писавший письмо к царю, и, подошед к фельдмаршалу, сказал ему:
— Тотчас прибыл гонец с царским указом. Вот он. Велишь прочесть?
— Читай!
Офицер сломал печать, вынул из обложки письмо и стал читать:
— «Если не намерен чего, ваша милость, еще главного, изволь, не мешкав, быть к нам; зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не так у нас будет, как надобно. О прочем же изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего Богом данного времени не потерять».
— Так. Стало быть, надлежит мне отправляться к царю в Ладогу, — проговорил радостным голосом Шереметев. — Устал я тут с немцами бой водить. — И вдруг, обратившись к Стрешневу, он твердым голосом прибавил: — уведи свою пленницу, а другую оставь здесь. Я повезу ее в Ладогу… представлю ее светлейшему князю Меншикову, давно он выражал желание иметь прислужницу из немок. И лицо у нее благообразное и любезное.
