Александр Говоров - Византийская тьма

Слепая ярость охватила Дениса, он готов был крушить все эти мачты и снасти, дробить полированные доски, в кровь разбивать головы людей. Но люди у мегадука были привычные к таким бунтам, и через малое время наш Денис был скручен, а рот его заткнут.

Последнее, что он слышал, — голос парнишки Костаки, который, как назойливая муха, кричал о свободе, о том, что нельзя девочку эту забирать…

Всевластнейший, всесвященнейший, самодержавнейший, христолюбивейший кесарь кесарей Эммануил, что по Библии означает — «Во всем воля Господня», а иначе зовется просто Мануил Первый Комнин, семьдесят седьмой император Восточной Римской империи, если считать от Константина Великого, отходил в вечность.

В большой порфировой зале собрались высшие чины империи, родственники императора, могущественнейшие из магнатов. Были там синклитики, то есть сословие сенаторов, чиновники, феодалы. Духовенство — клир — с хоругвями и мощами находилось неподалеку, в боковой зале, готовое отпеть высочайшего в последний путь.

Царь тяжело болел давно, а накануне перенес новый удар, но миг кончины его еще не наступил. Мануил лежал вытянувшись, словно солдат в строю, накрытый парчовым знаменем с монограммой Христа, совсем не ел, не пил, разве ложечку вина. Могучий, уже легендарный, правивший величайшей монархией того мира без малого тридцать семь лет, он все еще жил! И духовные пастыри за стеной, которым в отличие от светских собратий сидеть не полагалось, топтались на склеротических ногах, потели, мысленно грешили, моля, чтобы Бог побыстрее прибрал страдальца, а их бы отпустил по домам.

Большой порфировой звалась эта зала потому, что некогда из античного Эфеса были выломлены и доставлены сюда двадцать четыре мощных колонны ярко-красного мрамора — порфира, чтобы в новой столице служить новым повелителям. Здесь высшая знать империи собиралась на самые ответственные церемонии. Вдоль стен тянулись ряды кресел с дубовыми спинками, и можно было подумать, что это театр, а церемония просто зрелище. На самом же деле свершался здесь акт особой государственной важности.

Как избавиться от незаконнорожденных, от самозванцев, от подставных фигур, словно ржавчина разъедающих любой династический строй? Только превратив акт рождения и акт смерти в публичное зрелище, чтобы каждый, кто считает себя полноправным гражданином, имел основание сказать: да, я присутствовал при рождении или при кончине такого-то государя.

Такова уж бренная участь царей, тяжкий крест их непомерной власти. Они и рождались в этой зале за пурпурной занавесью с изображениями угодников божьих, предстоятелей Византии. Рождались, чтобы получить исключительное звание «багрянородных», или «порфирогенетов», а вместе с ним и право наследования престола. Их и умирать относили сюда, конечно, за исключением тех трагических случаев, когда доставали их ножи заговорщиков или рука войны.

В креслах с дубовыми спинками сидели рядами синклитики, запасясь терпением, страдая от духоты и блох. Насекомых этих зловредных здесь водилось немало, несмотря на то, что каменный пол был устлан фракийской полынью. Ближе всех к занавеси были, конечно, разного рода Комнины, отпрыски царствующей династии. За ними, группируясь клан к клану, шли Кантакузины, Палеологи, Ватацы, Дуки, Фоки, Каматиры, Контостефаны — какие звучные имена! Вся знать, ведущая родословие от персидских сатрапов или римских патрициев! В причудливых тиарах, тюрбанах, призмах, островерхих колпаках — каждый сообразно своему званию — они не молчали, а молились или злословили, делились новостями, сплетничали. В большой порфировой зале царил неумолчный гул голосов, будто здесь был чудовищной величины улей.

Передавалось из уст в уста, что государь еще утром похлопывал себя ладонью, то есть как бы пострижения чаял, монашеской рясы. Теперь же, говорили, он и пальцами двигать перестал.

Этериархи — смотрители дворцового порядка тщетно старались, чтобы в залу попали только главы родов и предводители фамилий. Набились туда и великосветские трепушки, именующие себя матронами, и даже просто любители сенсаций, достаточно было помощнику этериарха сунуть в кошель, висящий у пояса, ну хоть бы полденария.

С самого края располагался ряд, где красовались Ангелы — род, кстати, тоже отпрысков царствующей династии. Все самые сановные или ученые мужи из этого рода пребывали в данный момент там, где вершилась история, то есть возле одра, где лежал император. А здесь уже дремали либо неспособные пентюхи, либо глубокие старцы, бессловесно уставив разнокалиберные бороды на фамильные посохи. Каждый такой посох — трость являлся символом знатности, его набалдашник представлял собой позолоченную фигурку ангела с шестью крылами.

Не находил себе места и непрерывно вскакивал, нервно постукивая посохом, только официально избранный глава рода, которому очень хотелось бы быть там, за священной занавесью, а он вынужден быть здесь, как пастух при овцах. Это была личность краснощекая, востроносая, с ярко-рыжей, будто нарочно крашенной бородой и такими же рыжими кудрями, торчащими из-под тиары. «Не будь я Исаак Ангел, генарх (глава рода)», — произносил он к месту и не к месту, а сам искал, к чему бы придраться, чтобы утолить свою жажду действий.

— Здесь священное место! — возмущался он. — Обитель славнейших и знатнейших! А сюда шваль всякую напустили. Вот ты, например, — обрушился он на какого-то юношу, — тебе чего здесь надо?

Юноша был одет в обтягивающее фигуру зеленое трико и шляпочка была на нем словно призма. Он стал что-то лепетать, из-за непрерывного шума публики не разобрать что. А генарх рода Ангелов понял только по акценту, что он иностранец.

— А-а! — зарычал рыжий. — Чужеземная рожа! Откуда ты к нам такой явился?

Лягушкоподобный зеленый юноша смиренно объяснил, что из Италии он, генуэзец родом, то есть из Генуи, но родился здесь, в Византии.

— И что ты здесь потерял? — продолжал гневаться рыжий, даже посохом фамильным пристукнул.

Но человек-лягушка не испугался, а разъяснил генарху, что находится при исполнении служебных обязанностей.

— О, всещедрейший, разве вы не видите, что на мне форма дворцовых скороходов и я исполняю волю меня пославших?

— Вижу, вижу! — проворчал рыжий Исаак. — А если ты скороход, выкладывай, чего тебе надо, и убирайся ко всем чертям.

Тут он спохватился, что не следовало бы в столь священном месте поминать князя тьмы, и поспешно перекрестился. А всем остальным Ангелам, которые были рады внезапному развлечению и с любопытством повернули к нему свои бороды, разъяснил:

— Терпеть не могу разных там итальяшек и прочих варваров. Особенно за их раскатистое «р» и всякие «джи-джи», «цатти-дзатти». Ну, говори же, придворный скороход, кто тебе нужен?