Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2
— К вашим услугам, монсеньор. Но сначала скажите мне, ваше преосвященство…
— Что?
— Не окажете ли вы мне честь позавтракать у меня, по обыкновению?
— С удовольствием.
— Милости прошу!
Безмо трижды позвонил.
— Что это значит? — спросил Арамис.
— Это значит, что у меня завтракает гость и что нужно сделать приготовления.
— Пожалуйста, дорогой комендант, не хлопочите так для меня.
— Что вы! Я считаю своей обязанностью принять и угостить вас как можно лучше. Никакой принц не сделал бы для меня того, что сделали вы.
— Полноте! Поговорим о чем-нибудь другом. Как идут ваши дела в Бастилии?
— Недурно!
— Значит, от заключенных есть доход?
— Неважный.
— Вот как!
— Кардинал Мазарини не отличался большой суровостью.
— Вы, значит, предпочли бы более подозрительное правительство, вроде нашего прежнего кардинала?
— Да. При Ришелье все шло прекрасно. Братец его высокопреосвященства нажил себе целое состояние.
— Поверьте, дорогой комендант, — сказал Арамис, придвигаясь к Безмо, — молодой король стоит старого кардинала. Если старости свойственны ненависть, осмотрительность, страх, то молодости присущи недоверчивость, гнев, страсти. Вы вносили в течение этих трех лет ваши доходы Лувьеру и Трамбле?
— Увы, да.
— Значит, у вас не оставалось никаких сбережений?
— Ах, ваше преосвященство! Уплачивая этим господам пятьдесят тысяч ливров, клянусь вам, я отдаю им весь свой заработок. Еще вчера вечером я говорил то же самое господину д’Артаньяну.
— Вот как! — воскликнул Арамис, глаза которого загорелись, но тотчас же потухли. — Так вы вчера виделись с д’Артаньяном? Ну, как же он поживает?
— Превосходно.
— И что вы ему говорили, господин Безмо?
— Я говорил ему, — продолжал комендант, не замечая своей оплошности, — что я слишком хорошо содержу своих заключенных.
— А сколько их у вас? — небрежно спросил Арамис.
— Шестьдесят.
— Ого, кругленькая цифра!
— Ах, монсеньор, бывало и по двести.
— Но все же и при шестидесяти жить можно не жалуясь.
— Разумеется, другому коменданту каждый арестант приносил бы по полтораста пистолей.
— Полтораста пистолей!
— А как же? Считайте: на принца крови мне отпускают пятьдесят ливров в день.
— Но как будто у вас здесь нет принцев крови? — сказал Арамис слегка дрогнувшим голосом.
— Слава богу, нет! Вернее, к несчастью, нет.
— Как к несчастью?
— Ну, конечно. Мои доходы возросли бы.
— Справедливо. Итак, на каждого принца крови пятьдесят ливров.
— Да. На маршала Франции тридцать шесть ливров.
— Но ведь в настоящее время у вас нет и маршалов?
— Увы, нет! Правда, на генерал-лейтенантов и бригадных генералов мне отпускается по двадцать четыре ливра, а их у меня два.
— Вот как!
— За ними идут советники парламента, на которых ассигнуется мне по пятнадцать ливров.
— А сколько их у вас?
— Четыре.
— Я и не знал, что на советников отпускается так много.
— Да. Но на рядовых судей, адвокатов и духовных лиц мне дают только по десять ливров.
— И их у вас семь человек? Прекрасно.
— Нет, скверно.
— Почему?
— Ведь все же это не простые люди. Чем они хуже советников парламента?
— Вы правы; я не вижу оснований оценивать их на пять ливров меньше.
— Понимаете ли, за хорошую рыбу мне приходится платить четыре или пять ливров, за хорошего цыпленка полтора ливра. Я, положим, развожу их у себя на птичьем дворе, но все-таки надо покупать корм, а вы не можете себе представить, какая здесь пропасть крыс.
— А почему бы вам не завести полдюжины кошек?
— Как же, станут кошки есть крыс! Я вынужден был отказаться от них. Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев — о том, что он поглощен какой-то мыслью.
— Итак, — продолжал Безмо, — сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба — в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне в семь с половиной ливров.
— А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
— Да.
— Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
— Надо же изворачиваться! — буркнул Безмо, видя, что попался.
— Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
— Как же: горожане и стряпчие.
— Сколько же на них отпускается?
— По пяти ливров.
— А они тоже хорошо едят?
— Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
— Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
— Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю это пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
— А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
— Тридцать су.
— Какой же вы честный человек, Безмо!
— Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
— О ком?
— О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра. Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
— А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
— Ах, монсеньор, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями — словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
— Что?
— Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные по выходе на свободу очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
