Георг Борн - Грешница и кающаяся. Часть I
Сам король, которого граф Монте-Веро в день его торжественного въезда в столицу привел в изумление своим драгоценным подарком, не мог бы похвастать такими апартаментами.
Один громадный ковер с так натурально вытканными цветами, что они казались рассыпанными по полу, покрывал всю залу. Люстра из матового золота и такие же канделябры на стенах распространяли яркий и вместе с тем приятный для глаз свет.
Темно-синюю бархатную обивку стен оттенял вишневый шелк на диванах и креслах.
Перед диванами стояли мраморные столы и столики на золоченых ножках. В глубине залы находился камин из резного камня. Стоявшие на нем часы являли собой замечательное произведение искусства и к тому же показывали не только часы и дни, но даже месяц и год. По обеим сторонам камина на высоких постаментах замерли Амур и Психея.
На стене слева висел большой портрет старика с благородными чертами лица. Эбергард часто сидел напротив этого полотна на мягкой оттоманке, над которой золотой орел держал в клюве золотую нить. Стоило только дотронуться до нее, как откуда-то начинала звучать прекрасная музыка.
Немногие выпадавшие на его долю часы досуга и покоя граф любил проводить в этой прохладной комнате, перед портретом почтенного старца, которому длинная белая борода и широкий коричневый плащ придавали сходство с апостолом.
Лицо Эбергарда неизменно теплело, когда он смотрел на старца. Он часто мысленно беседовал с ним.
«Твой кроткий, светлый взор, отец Иоганн, всегда благотворно действует на мою душу. Ты служишь мне примером, ты — мой поводырь в жизни. К твоим словам и рассказам я жадно прислушивался мальчишкой, твоим советам следовал, когда был юношей; сделаться подобным тебе, достичь твоего человеколюбия, твоей душевной чистоты и твоего благородства — вот цель моей жизни.
Час твоей кончины был самым печальным для меня. Да, отец, он был тяжелее того, когда я увидел себя обманутым в самых святых чувствах той, которая должна была разделить мою любовь к тебе. Ты, отец мой, учитель мой, друг мой, подозвал меня к себе и, благословляя, положил свои дрожащие руки на мою голову. То, что ты должен был сообщить мне, мучило тебя, и ты прошептал слабым голосом: «Я не твой отец!»
— Как?! — вскричал я в отчаянии.— Неужели ты хочешь отнять у меня то единственное, чем я так горжусь! Ты любил меня, ты внушал мне любовь — о отец Иоганн, если и в самом деле не ты произвел меня на свет, все равно ты навеки останешься моим отцом.
Твои губы зашевелились, но беззвучно, ты откинулся назад, и тайна моей жизни умерла вместе с тобой, но на твоем благочестивом лице сияла улыбка, словно ты хотел сказать мне: «Я любил тебя, как отец любит своего родного сына».
Я преклонил колена у твоей постели, прижался лицом к твоей холодной руке и так пролежал всю ночь.
Благословение твое охраняло меня, но твои последние слова глубоко запали в мое сердце. Я пытался найти разъяснение тайне, но не нашел его. Напрасно разбирал я бумаги, что лежали на твоем письменном столе; относительно всего нашел я твою волю и твои сообщения, но мое происхождение навсегда осталось для меня тайной.
Тогда внутренний голос мне сказал: «Не ищи более, останься ему верен и люби его как родного отца!»
Когда я покидал твой дом, на пороге светской жизни, ты, давая мне серьезные наставления, надел на меня амулет, который и сегодня у меня на груди. „Вера, свет и презрение к смерти,— проговорил ты при этом,— вот твой девиз".
Знаки эти повсюду сопровождают меня — посмотри, отец Иоганн, они стали для меня жизненным правилом».
Эбергард дернул за шнурок — и над мраморным камином разошлась стена. В нише сверкало солнце — кристаллы так преломляли свет, что оно казалось настоящим. По сторонам ярко горели освещенные им крест и череп:
В эту минуту портьера раздвинулась, и в залу вошли двое. Увидев блестящие символы, они остановились.
Один из вошедших был высок ростом и крепко сложен. Рассудительное и серьезное выражение лица, большие, много потрудившиеся руки да и вся его фигура делали его похожим на Эбергарда. Другой, напротив, был мал ростом и худощав. Его безбородое лицо избороздили морщины. Казалось, он лет на десять старше хозяина дома, в то время как высокий выглядел на столько же моложе.
Оба были друзьями молодости, и теперь, возвратившись на родину, граф снова отыскал их. По странному стечению обстоятельств, одному из них, Ульриху, достался в наследство амулет с теми же тремя символами, что и у Эбергарда. С этими людьми граф мог делиться горем и радостью.
— Приветствую вас, друзья,— проговорил Эбергард, обращаясь к вошедшим.— Проходите и присаживайтесь.
Друзья тепло поздоровались.
— Нам нельзя засиживаться,— сказал маленький.
— Куда же вы торопитесь, доктор Вильгельми? Вероятно, опять что-то стряслось? По вашему лицу, дорогой Ульрих, я вижу, что вы встревожены, поделитесь, чем же. Ведь мы всегда действуем заодно.
— Постараюсь изложить все в нескольких словах,— проговорил доктор, садясь в ближайшее кресло.— Через полчаса в «Колизее» начнется народное собрание, и мы пришли, чтобы вместе с вами отправиться туда, господин Эбергард.
— Дело серьезное,— прибавил Ульрих,— барон Шлеве…
— Камергер принца Вольдемара? — уточнил Эбергард.
— Барон Шлеве возмутил народ, мы услышим обвинения, выдвинутые против него. Скажу только, что он ухаживал за красавицей дочерью машиниста Лёссинга, весьма прилежного и честного человека. Юная девушка и ее отец, несмотря на его неоднократные угрозы, постоянно отказывали ему. Это раздосадовало знатного господина, который полагал, что они должны почитать за честь для себя его гнусные предложения, и он решил заставить отца воздействовать на дочь, а в противном случае разорить его. Он купил дом, где у машиниста была своя мастерская, и велел ему очистить помещение. И вот теперь самым бесчестным образом начал преследовать бедного рабочего. Барон отбивает у него заказы, отнимает кредит, и теперь этот несчастный человек едва может прокормить свое семейство и платить жалованье своим рабочим,— с глубоким возмущением закончил Ульрих.
— Потому что дочь отказала барону? Какая низость! — в свою очередь возмутился Эбергард.
— И это не первый случай,— прибавил маленький доктор.— Я знаю и другой, еще безобразней. Но поспешим, сегодня в народном собрании выступает некто Миллер-Мильгаузен…
— Миллер-Мильгаузен…
— «Друг народа», как он называет себя, человек, который, как мы увидим, делает все, чтобы народ стал, счастливым,— не без иронии пояснил доктор Вильгельми.— Вскоре он намерен отправиться по провинциальным городам, дабы и там распространять свои улучшающие мир теории.
