Александр Дюма - Инженю
Кристиан колебался, не понимая, на что намекает принц; но граф д'Артуа продолжал выводить юношу из себя.
— Ну, мой милый друг, обнажайте шпагу, смелее, пока мы одни! Ведь если кто-нибудь появится и меня узнают, вас схватят и вы просто-напросто поплатитесь своей головой.
— Принц!
— Да не кричите вы так громко, черт побери! Лучше защищайтесь, господин поборник справедливости и защитник добродетели!
И с этими словами принц решительно обнажил шпагу.
Кристиан, захваченный первым порывом ненависти и ревности, уже наполовину вытащил из ножен шпагу, но вдруг, поразившись чудовищности того, что он собирался совершить, произнес:
— Нет, нет, никогда!
И снова вогнал шпагу в ножны.
— Ну вот, сударь, — сказал принц, дав Кристиану возможность завершить его жест и произнести фразу. — Поскольку вы снова пришли в себя, отправляйтесь своей дорогой, а я пойду своей.
Принц ушел, бормоча какие-то слова, которых Кристиан не понял и, будучи совершенно потрясенным, даже не пытался понять.
Граф д'Артуа скрылся из виду.
Кристиан собрался с мыслями и огляделся.
Принц, уходя, оставил открытой дверь в проход к дому.
Кристиан заметил это и то ли от радости, то ли от боли вскрикнул. Приоткрытая дверь была свободным путем к объяснению всей этой страшной истории.
Молодой человек вбежал на лестницу, поднялся на четвертый этаж, нашел дверь напротив лестницы, слегка приоткрытую, как и уличная, вошел и увидел Инженю: бледная, словно в бреду, она, опустив голову, стояла на коленях перед постелью.
На шум, вызванный Кристианом, она обернулась и, узнав своего возлюбленного, которого она так долго ждала, вскрикнула и упала без чувств.
Занималась заря; за стеклами дома забрезжил свет; угловое окно спальни выходило в сад девиц Ревельон; оттуда доносилось пение птиц, и эта тихая утренняя песнь ни в чем не была похожа на другие звуки дня.
Кристиан, увидев, что Инженю лежит на полу, подбежал к ней и, обняв ее, пытался привести в чувство. Внезапно в соседней комнате послышались чьи-то шаги: это был Оже.
Он видел, как принц ушел, и возвращался к семейному очагу.
Инженю в обмороке, склонившийся над ней Кристиан, этот человек на пороге комнаты, первые белесые лучи рассвета, освещавшие место действия, — все это создавало странную, исполненную таинственного страха и холодного ужаса картину.
Кристиан узнал подлого человека, гнусного мужа; он еще не знал ничего и почти ничего, кроме того, что Инженю стала жертвой невиданно бесчестного замысла.
Он взял в руку шпагу.
Оже, который уже прошел по спальне несколько шагов, отступил к двери, испуганно озираясь.
Он искал чем защищаться.
При появлении Оже Инженю вышла из летаргического оцепенения; она откинула длинные волосы, укутавшие ее, словно покрывало стыдливости.
Она переводила взгляд то на Кристиана, то на Оже.
Потом к ней вернулся рассудок и вместе с ним сознание того страшного положения, в каком она оказалась.
Инженю подала Кристиану знак уйти.
Молодой человек не решался; Инженю повторила свою просьбу более настойчиво, чем в первый раз.
Отчаявшийся и вместе с тем растроганный собственным горем и горем молодой женщины, Кристиан повиновался как раб.
Оже отошел в сторону, заметив обнаженную шпагу, которой Кристиан, проходя мимо, плашмя ударил его по лицу.
На лестничной площадке Кристиан на мгновение задержался.
Прежде всего он опасался какой-либо неожиданности и к тому же хотел в последний раз увидеть лицо прелестной женщины, потерянной для него навсегда.
Инженю тоже смотрела на него.
Взгляды их сверкающих глаз встретились.
В глазах Инженю было так много простодушия, раскаяния и любви, что Кристиан, охваченный смятением противоречивых чувств, бросился вниз по лестнице-Инженю осталась наедине с Оже.
Появление Кристиана в спальне было для него загадочным и сбивало с толку.
Он ничего не знал, ничего не понимал и казался пьяным.
Молодая женщина тоже не решалась задуматься над этим; она боялась заглянуть в бездну и заранее чувствовала, как ее сковывает страх позора.
Вот почему у нее хватило сил лишь на то, чтобы сказать:
— Вы действительно подлец! Оже хотел что-то возразить.
— Если вы приблизитесь ко мне, — сказала Инженю, — я позову отца.
Оже содрогнулся.
Семейная сцена страшила его.
— Негодяй! — воскликнула Инженю. — Когда вы действовали так, как поступили со мной, неужели вам не пришла в голову совсем простая мысль? Неужели вы не догадались, что стоит мне сказать лишь одно слово любому представителю власти, и вы погибли безвозвратно?
Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:
— Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!
Оже попытался что-то ответить.
— Молчите, сударь, — приказала Инженю. — Иначе я прогоню вас!
— Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! — нахально вскричал Оже.
— Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д'Артуа.
— Кто вам это сказал?
— Он сам!
Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке. Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.
— Он вам сказал это потому, что графу — он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, — надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.
Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.
— Значит, вы обвиняете принца? — спросила она.
— Конечно! Он хотел мне отомстить!
— По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?
— Разве это не ясно?
— Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.
— Вашего отца?
— Сию же минуту.
— Зачем?
— У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник — принц!
— Умоляю, не делайте этого! — взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.
— Почему? Что вас останавливает?
— Принц пользуется огромным влиянием.
— Вы боитесь?
— Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.
— Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?
— Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?
