Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Он подбросил в огонь хворосту, и пламя, взревев, вскинулось до потолка. И тут в душу Алаярбека Даниарбека закралась тревога. Стало светло, и он разглядел большие с короткими пальцами руки пастухов, судорож­но мнущие отполированные долгим употреблением тяжеловесные дубины, которыми чабаны воюют в степи с волками и барсами. «Э, — подумал Алаярбек Даниар­бек, — а что если они с этими дубинами — да на меня?» И он поспешил спрятать глаза, чтоб не видеть тяжёлых, мрачных взглядов, которые пронизывали и тревожили его.

—  Мы  ничтожные; мы  рабы,— не  прекращал ни на минуту своей горькой жалобы Сулейман Баранья Но­га, — только покорные  слуги... Мы всё готовы  делать... Мы помогать готовы. Вот зякетчи Фатхулла от пресветлого эмира к нам приезжал. И он по-мусульмански с нами, по справедливости, и наши чабаны по справедли­вости. Он нам добро — и мы ему добро. Налог с нас взял, мы дали. Всё хорошо. Фатхулла остался доволен, и мы остались довольны. А потом Фатхулла сказал: «Несите ещё!» «Что нести?» — мы спрашиваем. «То я собрал налог, а теперь несите мне». «Что ж, мы гово­рим, для хорошего человека можно и принести». А Фат­хулла беззубый говорит: «Мало!» Мы ему ещё. А он всё: «Мало, мало!» Зачем же он переступил порог спра­ведливости? Ну, а разве аллах может терпеть неспра­ведливость? Очень мы его просили, уговаривали: «Гос­подин Фатхулла, делай по справедливости. Взял три четверти урожая, хорошо, бери. Взял баранов — бери. А вот больше не бери». Не послушал Фатхулла наших слов… всё раскрывал рот жадности, и... — тут Баранья Нога вздохнул тяжело и добавил: —  Получил Фатхулла небесное избавление.

Он сказал это так зловеще, что Алаярбек Даниар­бек взглянул на него, а за-тем на сидевших у очага. Они так выразительно смотрели, и руки их так решитель­но сжимали палки, что стало ясно, каким путем по­лучил беззубый сборщик налогов «небесное избавле­ние».

—  Вы, господин Даниар, хороший человек, достой­ный, вы от нас ничего не требуете. Поесть хотите, это хорошо. Человеку без пищи трудно. Почему гостю не дать поесть? Ешьте на здоровье. Сейчас барашка осве­жуем, мяса поджарим...

Все закивали согласно бородами.

—  Что ты хочешь от меня, пастух? И запомни: меня зовут Алаярбек  Даниарбек, — рассердился гость. — Что ты долго рассказываешь?

—  Видите, — обратился к сидящим у очага Сулейман Баранья Нога, — господин бек недоволен, кричит. Зачем кричит? Мы же тихо, спокойно. Без крика. А он говорит: тащи барашка, режь барашка, шашлык делай, кебаб делай! Разве так по справедли­вости?!

—  Я ничего не говорил. Какой барашек? — испугал­ся Алаярбек Даниарбек.

—  Я же спросил вас про барашка, господин. Вы молчали, господин. Я сказал: «Резать барашка», — а вы молчали, господин Даниар. Кто молчит, тот хочет, а? Ваша милость? — хихикнул Толстяк. — Известно, их бла­горо-дию мало бобовой похлебки, подавай повкуснее. Жирный барашек сытому кажется пёрышком лука, а для голодного и варёная морковка — жареная куроч­ка.

Всего остроумия последних слов Бараньей Ноги уло­вить Алаярбек Даниарбек не мог, потому что мозг его лихорадочно выискивал способ выбраться поскорее из хижины, уйти от недобрых, угрожающих глаз степня­ков.

—  Господин Даниар — очень смелый, очень храб­рый господин, даже слишком храбрый, — проговорил, придвигаясь к Алаярбеку Даниарбеку, Сулейман Баранья Нога, кладя ему на плечо тяжёлую, как кузнеч­ный молот, руку. — Господин притеснения ходит один по степи неосторожно... совсем один...

Дрожь прошла по всему телу Алаярбека Даниарбека от внезапно надвига-ющейся неведомой опа­сности.

—  Один, совсем один, — сказали пастухи с угрозой.

—  Вы знаете обычай? — спросил Сулейман Баранья Нога.

—  Знаем, — сказали пастухи.

Алаярбек Даниарбек попытался стряхнуть с себя ру­ку Бараньей Ноги, но и на другое плечо легла столь же тяжёлая ладонь.

—  Слушай, господин Даниар!

Ничего не оставалось, как слушать, и Алаярбек Да­ниарбек кивнул головой. Внешне он сумел сохранить спокойствие, только посеревшие щёки да выступивший на лбу пот выдавали его волнение.

—  Господин берёт налоги с бедняка, господин берёт у бедняка его красивую жену  и  блудодействует с  ней, господин тащит дочь бедняка и  насилует её.  Господи­ну — веселье и плов, наслаждение и деньги. Бедняку — голод,    слёзы, бесчестье. Господин — на  коне, пастух идёт пешком своими ногами. Господин в холе и неге ле­жит на атласном одеяле, пастух мерзнет в снегу, го-рит на солнце. Господин сыт, бедняк голоден. Господин ло­жится в удобную могилу,  пастух подыхает в степи, и шакалы растаскивают его кости.

Он обвел взглядом тёмные, точно выточенные из де­рева, лица пастухов, сидевших у огня.

—  Господин — кошка, бедняк — мышь. А сегодня, — закончил он, — кошка пришла к мышам, а? У мышей праздник.

Вдруг все засмеялись, и Алаярбек Даниарбек, ощу­щая нестерпимый страх, криво усмехнулся:

—  Я гость ваш!

—  Э,  сладкоречивый! Разве господин может быть гостем у раба? Такой гость раза два заедет — с голоду помрёшь.

—  Но разве я сказал плохое? — закричал в отчаянии Алаярбек Даниарбек. — Разве я сделал плохое?

—  Э, — грубо прервал его вошедший в хижину Тол­стяк, — и самая злая собака виляет хвостом. А у тебя. Баранья  Нога,  двенадцать языков  во рту.    Не хватит ли говорить?.. Язык устанет, а?

Только теперь Алаярбек Даниарбек заметил у Тол­стяка в руке длинный нож. «Ох, отбившуюся овцу волк сожрёт», — подумал он.

—  Что мы, всю ночь с ним говорить станем, — ска­зал другой, — принести кетмени, что ли?

—  Неси, — сказал Баранья Нога.

—  Что вы хотите делать? — закричал  с тоской Ала­ярбек Даниарбек.

—  О господин, — издеваясь, сказал Баранья Нога и подмигнул Толстяку, — мы только выкопаем ямку и... закопаем тебя.

—  Дод! — взвизгнул Алаярбек  Даниарбек таким тоненьким голоском, каким кричит какая-нибудь махаллинская тётушка, когда обнаруживает, что кошка съела цыпленка.

—  Не кричи!

—  Вы не посмеете меня убивать.

—  Зачем убивать? Крови мы твоей не увидим. Мы только положим тебя тихо в ямку и засыплем вот на четверть землицей, а дальше всё в воле божьей...

—  Кто дал право вам меня судить? Берегитесь, плохо вам придется.

 — Э, не кричи, потише. Со своими кровопийцами Ибрагимом да Энвером ты, господин, сколько людей поубивал?!. Сегодня   небо стало землей, земля — небом. Господа были над рабами всегда, теперь рабы стали над господами...

—  Вы ошибаетесь, — смутно стал соображать Алаяр­бек Даниарбек, — вы меня приняли за басмача...

— Да ты и есть басмач, — сказал Сулейман и стал крутить руки Алаярбеку Даниарбеку назад.