Олег Гончаров - Боярин
– Так ведь… – пожал плечами Трифон, упал на колени и принялся быстро собирать черепки. – Может, как склеим?
– Брось, – махнул я на него рукой. – Что разбилось, того уж не собрать.
А воевода рукавом губы утер, на меня посмотрел. Сказать чего-то хотел, не дали ему.
– Боярин! Боярин!
Смотрю – ратник из руси к нам спешит, мужичонку какого-то под мышки подцепил и за собой волокет. А мужичонка едва на ногах держится. Черный весь, то ли дегтем, то ли сажей измазан. Голова нечесана, бороденка куцая топорщится, порты на нем разодраны, и почему-то мокрый.
– Боярин! – кричит воин.
Крик этот у меня в голове, словно эхо горное, отзывается, больно от него, терпежа не хватает.
– Не ори! – зажал я ладонями уши.
– Боярин, беда! – ратник выдохнул.
– Чего еще?
– Вот, – положил он мужичонку мне под ноги. – Перебежчик с того берега.
Вода с того ручьями бежит, а рубаху с портами хоть выжимай.
– Кто таков? – Путята над мужичонкой нагнулся.
– Мефодием меня зовут, – тихо сказал перебежчик. – Мне бы Добрына Нискинича повидать, ключник я его…
– Здесь я, Мефодий, – с трудом узнал я мужичонку. – Что стряслось?
– Беда большая, господин, – он меня тоже разглядел, подняться попытался, но не смог и заплакал от бессилия.
– Будет тебе, ключник, – присел я перед ним на колени. – Успокойся. Случилось-то чего?
– Господин мой, – ключник принялся размазывать слезы по щекам, – прости меня Христа ради. Не сумел я хозяйство твое сберечь. Поганцы сперва церковь пожгли, а потом на подворье твое накинулись, терем подпалили, добро растащили, а жену… – и он зашелся в рыданиях.
– Что с ней?
Я почувствовал, как похмелье оставило меня, как голова вдруг стала ясной, и мысли с неимоверной скоростью закружились в просветлевшем мозге.
Нехорошие мысли.
Недобрые.
Злые.
От предчувствия чего-то жуткого и непоправимого защемило сердце и захотелось выть. А потом передо мной вновь вспыхнули давно забытые, жестокие и беспощадные волчьи глаза. И мне на миг показалось, что я стою возле заиндевевшего от мороза куста, сжимаю в руке свой детский лук, а по правой ноге тонкой горячей струйкой стекает мой страх…
– На посадников двор позарились нехристи… – сквозь рыдания причитал мой старый ключник Мефодий. – Греха не побоялись, поганцы…
– Что с ней? – повторил я свой вопрос, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Спалили ее, – прошептал Мефодий. – Спалили вместе с теремом… сожгли нехристи горлицу нашу, госпожу Наталию светлую… не уберег я… сам едва жив остался. В реку кинулся… доплыл.
– А Константин?!
– Живой… – из последних сил ключник пытался оставаться в сознании, – … его еще на прошлой седмице бабка Загляда в Коростыню забрала… в деревеньку вашу… живой, Добрыня Нискинич, твой сынок… жив Константин, слава тебе, Господи… – и ключник впал в забытье.
– А-а-а! – не сразу понял, что это я сам кричу, а Путята обхватил меня своими ручищами, повалил на землю рядом с ключником и старается удержать, чтобы я не вырвался, не бросился бежать в ставший ненавистным город и крушить… крушить… крушить все на своем пути…
– Ну? Надумал чего-нибудь? – спросил меня воевода вечером.
– А чего тут думать? – горько вздохнул я.
Ближе к полуночи город запылал. Его подожгли сразу с четырех сторон. Огонь бодро перекидывался от одного дома к другому, подворья вспыхивали, словно сухие дрова в печи, и быстро выгорали дотла. Обезумевшие от навалившейся напасти люди метались среди пожарища, не зная, что спасать в первую очередь, то ли нехитрый скарб, то ли собственные жизни. Кто-то выносил пожитки из не охваченных пока пожаром домов, а кто-то из последних сил старался справиться с разбушевавшимся пламенем. До самого утра, не смолкая ни на мгновение, заглушая крики людей, треск догорающего дерева и яростный гул взбесившегося от внезапной свободы и вседозволенности огня, над городом плыл тревожный набат Вечевого колокола.
А перед рассветом я велел Путяте вести русъ на приступ…
Красное солнце медленно выбиралось из-за горизонта. Над землей разливался новый день. День радости и скорби. Побед и поражений. Удач и несчастья.
А на земле шла битва. Битва жестокая и беспощадная. Бессмысленная и нелепая. Битва между Добром и Злом. Только чем отличается Добро от Зла, если и то и другое проливает кровь и отбирает жизни? Да и на чьей стороне Добро, а на чьей Зло?
Кони ржали. Мечи сверкали. Раненые стонали. Победители радовались. Побежденные молили о пощаде. И только мертвым было уже все равно…
– Болярин! Болярин! Смотри! Дрогнула русъ! Вырвутся поганцы!
– Не вырвутся! Никифор, где твои черноризники?
– Здесь они, Добрыня! Давно! Воины Боговы готовы!
– Выручайте, отцы!
– Отойдите-ка, ребятушки.
Я невольно попятился, когда Никифор со священниками вышли вперед.
– Господу помолимся! – точно пробуя голос, затянул поп.
И над головами нашими взметнулся стяг с ликом Спаса Ярого.
– Да воскреснет Бог! – Густой Никифоров бас поплыл над полем, заглушая звон оружия.
– И расточатся врази Его… – подхватили черноризники. – И бегут от лица Его ненавидящие Его… яко исчезает дым, да исчезнут…
– Добрыня! Добрыня! – кричал Путята. – Смотри! Помог Бог ромейский! Они бросают оружие! Они сдаются! Наша взяла! Наша! – И он бросился к своим ратникам, словно испугавшись, что перемога пройдет мимо него, а он так и не успеет обнажить клинок.
– Так и должно быть, – прошептал я ему вслед. – Так и должно…
А потом погрозил кулаком в сторону догорающего города и немного успокоился.
– Никифор! – крикнул я черноризнику. – Пошли кого-нибудь за Иоакимом. Пусть ромей к делу своему готовится. Да вели ему моим словом, чтоб все по чину, а не как в Киеве было. Мужиков по эту сторону моста пускай крестит, а баб по ту, ниже по течению.
– Хорошо, Добрыня, – пророкотал Никифор. – Только почему ромею ты крещение доверяешь?
– А ты что? На себя этот грех насилия взять хочешь? – зло взглянул я на черноризника.
– Избави Боже, – отмахнулся он, и на миг мне показалось, что Никифор вновь стал тем юным жердяем, который когда-то пошел за учителем в большой мир.
– То-то же, – сказал я ему. – А теперь оставьте меня. Все, что был должен, я сделал. Теперь хочу побыть один.
Никифор ушел и увел за собой черноризников, а я остался.
Лишь в этот миг я вдруг осознал, что этот день пришел. То, чего я так боялся в детстве, случилось. И призрачная граница между Явью и Навью исчезла. Мировое яйцо дало трещину, и появился непреодолимый рубеж между прошлым и будущим, брешь в Мироздании разорвала ткань бытия, и эта бездонная пропасть пролегла через землю, через людей, через души. И виной этому вовсе не Чернобог. Виной этому я сам – отметник Добрын.
