Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2
Верхний Оксель, расположенный недалеко от Жироманьи, главного города округа, населен, или, вернее, был населен до войны, трудолюбивым и смышленым народом, почти исключительно занимавшимся разработкой свинцовой руды, которая составляет главное или, вернее сказать, единственное его богатство. Это население грубых горцев, глубоко преданных отечеству, увидало с неизъяснимой скорбью вторжение во Францию немцев, к которым питало безотчетную ненависть. Едва в Верхний Оксель донеслась молва, что Страсбург обложен неприятелем, как все работы в копях прекратились; кто только в силах был взяться за оружие, снимал со стены старые браконьерские ружья, повешенные у камелька, набивал карманы патронами и, поцеловав жену и детей, отважно уходил в горы и становился партизаном, с твердым решением защищать до последней капли крови священную землю родного края. Женщины, дети и старики собрали второпях что имели наиболее драгоценного и, оставив за собою открытыми двери их хижин, бросили не задумываясь бедную свою деревушку, чтоб искать верного убежища от ненавистного неприятеля или в Везуле, или в Бельфоре. Только несколько старцев, слишком слабых или слишком привязанных к земле, где родились и где лежал прах их отцов, не захотели расстаться с нею и с покорностью судьбе ожидали прибытия врага.
Раза два-три пруссаки проходили Верхний Оксель, грабили, жгли бедные жилища и подвергали пытке оставшихся в деревне немногих старцев, чтобы заставить их указать место, где спрятаны воображаемые богатства, вследствие чего деревня вскоре превратилась в безобразные развалины и не заключала более ни одного живого существа.
Однако в ту минуту, когда мы выходим на площадь, среди давно брошенного селения, пренебрегаемого из-за бившей в глаза нищеты его даже самыми наглыми грабителями прусской армии, один дом на площади, единственный уцелевший из всех, имел оживленный вид, который давно уже не был ему обычным. Из труб его взвивались в воздух клубы черного и густого дыма, огонь мелькал в окнах, точно чудом сохранивших целые стекла, и перед растворенною дверью стояла с поднятым дышлом дорожная карета, вся в снегу.
В доме остановились путешественники, вероятно застигнутые в горах вьюгой.
В трех комнатах развели яркий и большой огонь; в дровах недостатка не было, и путешественники воспользовались ими не стесняясь.
Внизу в кухне молодая девушка, ловкая и проворная, в костюме крестьянок прирейнской Пруссии, усердно готовила ужин, довольно обильный, а главное, чрезвычайно изысканный для места, где она находилась. В комнате первого этажа двое мужчин, хорошо вооруженных, один в богатой ливрее, другой в одежде ямщика, сидели, куря громадные глиняные трубки, по обе стороны камелька, и между ними стоял стол с двумя роговыми стаканами довольно большого объема и толстопузой кружкой с пивом.
Наконец, в третьей комнате молодая дама редкой красоты, сидя у камина, облокачивалась на стол и подпирала рукою голову, следя рассеянным взором за пыланием трещавшего огня.
Дама это, которую читатель знает давно и, вероятно, не забыл, баронесса фон Штейнфельд.
По какому странному случаю, баронесса очутилась в жалкой разрушенной деревушке, брошенной жителями, скоро объяснится.
В комнате, где находилась баронесса, мебели не было, кроме нескольких стульев с прорванными сиденьями и двух столов простого дерева. Складная кровать, принесенная из кареты, поставлена была в углу комнаты, на каминной доске красовался богатый дамский несессер для дороги, из которого зеркало было вынуто и прислонено к стене, какая-то одежда и шляпа разбросаны были по спинкам двух-трех стульев и на кровати; словом, все было на походной ноге, но с удобствами, к которым привыкла богатая женщина.
Дверь отворилась, вошел слуга, без малейшего шума накрыл один из столов скатертью и поставил прибор, так же тщательно соблюдая симметрию, как будто он в Берлине в отеле баронессы. Затем он подложил дров в камин и ушел так же тихо, как появился.
Баронесса, по-видимому, не обратила на него внимания, она размышляла, и, если судить по выражению ее прелестного личика, эти размышления не были сумасбродно-веселые.
Однако быстро темнело, и в комнате начинал водворяться мрак. Она подняла голову и прижала нежным пальчиком пуговку звонка, стоявшего возле нее.
Дверь отворилась, и слуга появился опять.
— Огня, — сказала она.
Слуга вышел, но вскоре вернулся, держа в каждой руке по канделябру с пятью зажженными свечами из розового воска. Один канделябр он поставил на камин, другой на накрытый стол, потом взял два пледа со стула и завесил ими окна.
— Не прикажете ли подать обед? — почтительно спросил слуга. — Лилия просила доложить, что все готово, и она ждет только приказания подавать.
— Который час? — спросила баронесса.
— Шестой.
— Подайте через полчаса.
Слуга почтительно склонил голову и сделал движение к двери.
— Какова погода? — опять обратилась к нему баронесса.
— Вьюга сначала было стихла, но с час назад разыгралась с новою силой; ночь будет бурная.
— Какая скука! — заметила баронесса, подавив зевоту. — Идите, я позвоню, когда захочу есть.
Слуга поклонился и вышел. Баронесса опять задумалась.
Протекло с полчаса, молодая женщина томно подняла голову.
— Аппетита нет, — пробормотала она, — ураган задержал меня здесь, а мне должно бы уже быть далеко. Кто знает, какое непоправимое несчастье может причинить эта роковая задержка! Что делать?.. Пообедаем, — продолжала она спустя минуту, — все это займет около часа, и на столько будет выиграно время.
Она протянула руку к звонку, но в ту самую минуту послышался снаружи шум.
Она стала слушать, но ничего разобрать не могла, кроме смутного говора; ни одного явственного слова не долетало до ее слуха.
— Что там происходит? — пробормотала она. В дверь слегка постучали.
— Войдите! — сказала она.
В отворившейся двери опять показался ливрейныйлакей.
— Что вам надо? — спросила баронесса.
— Сейчас приехал путешественник.
— Путешественник? — вскричала изумленная молодая женщина. — В такую-то ужасную погоду!
— Точно так, и мокрый, окоченелый, просто жаль смотреть на него, до того он, кажется измучен.
— Верно, какой-нибудь бедняк, сбившийся с пути в эту страшную вьюгу.
— Прошу извинения, — возразил почтительно слуга, — путешественник вовсе не походит на бедного; он хорошо одет и приехал на добром муле. Судя по тому, что он говорил, один инстинкт животного спас его, примчав прямо сюда, когда он сам не знал, куда направиться.
— Странно. Кто этот незнакомец?
— Ничего еще не могу сказать о нем: он так закутан, что мы до сих пор не видали его лица.
