Евгений Шалашов - Десятый самозванец
— Роду я великокняжеского, — глухо простонал Тимофей. — Сын я великого государя и князя Василия Иоанновича Шуйского. Звать меня — Шуйский Иоанн…
— Добавь, — хмуро бросил палачу дьяк, а сам отошел к лавке и сел, устало подперев голову рукой.
Либо дурак, либо прикидывается!
После пятнадцатого удара тело подвешенного на дыбе дрогнуло и обмякло.
— Кузька, — крикнул куда-то в пустоту палач, поливая тело из бадьи, — неси ишшо воды.
Из темноты вышел толстенький парнишка, точная (только помельче) копия палача, протянул новое ведро.
— Ишшо давай…
Акундинов пришел в себя только после третьего ведра.
— Н-ну, рассказывай, — протянул дьяк, не поднимаясь на сей раз с места.
— Йя с-сын В-василия Ио-анно-ви-вича, — проскрежетал Акундинов, то поднимая, то роняя на грудь голову.
— Еще всыпь, — махнул рукой дьяк.
Наверное, Тимофей получил за один раз столько ударов кнута, сколько другой не получает и за неделю. Но в конце концов потерял сознание, да так, что теперь уже не помогало и обливание.
— Крепок, — уважительно проговорил усталый палач, отирая обильный пот. — Другой бы на его месте уже давно бы соловьем пел. А может, — вопросительно глянул кат на дьяка, — он в самом деле — сын царя?
— Ты что городишь, дурак?! — вскочил со своего места Иванов. — Ты что, на его место хочешь?
— Да я что, ничо, — испуганно вжал голову в плечи палач. — Просто очень уж настырный попался.
— Ладно, — угрюмо сказал Иванов. — Вора сыми пока да мать веди.
В пыточную, с великим бережением, ввели маленькую сухонькую старушку в монашеском платье.
— Ты, что ли, Соломония Акундинова будешь? — спросил Алмаз.
— Была, — перекрестилась монахиня. — Ныне раба Божия Степанида.
— Узнаешь? — кивнул дьяк на Тимоху, до сих пор без сознания лежавшего в углу.
— Ой, — всплеснула руками женщина, бросаясь к телу. — Тимошенька, сыночек…
— Погоди, мать, голосить, — пробурчал Алмаз. — Говори лучше — кто мужик-то этот?
Но старушка не унималась. Она причитала, обнимая лежавшего.
— Успокой ее, что ли, — бросил Алмаз палачу. — Посади да водички дай…
Палач поднял старуху и усадил на лавку. Подручный живенько сбегал за кружкой с водой и попытался напоить инокиню.
— Лучше бы сыночка-то моего напоили, — отодвигая от себя кружку, рыдала она.
В это время стал очухиваться и сам Тимофей. Он со стоном открыл глаза и попытался сесть, прислонившись к стене. Когда грубый камень коснулся избитой спины, зарычал от боли.
— Сыночек, — голосила инокиня Степанида. — Да за что же с тобою так?! Что же наделал-то ты такого, чтобы тебя, как татя ночного, на дыбу-то вздернули!
— Он, мать, хуже татя, — веско сказал дьяк. — Он — вор. Супротив самого государя пошел! Именем царским назвался да хотел на русский трон сесть. Помощи военной у татар да у ляхов просил. А ты говоришь, за что…
— Да что же ты такое говоришь-то, боярин? — всплеснула руками женщина. — Каким же таким именем-то царским? Это же Тимошка мой, сын мужа моего законного, Демида Акундинова, царствие ему небесное.
— Пиши, — бросил дьяк писцу. — Значит, говоришь, сын это твой — Тимошка Демидов, сын Акундинов?
— Он самый и есть. Родила я его на Пасху, в этом году тридцать шесть годков исполнится.
«Если доживет…» — подумал Алмаз Иванович, но вслух об этом матери говорить не стал, а спросил:
— Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?
— Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.
Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.
— Прости, матушка, — сказал он, уставившись в столешницу. — Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.
— Ну что же делать-то, — грустно сказала старая женщина, поднимаясь с места. — Пытайте, коли служба у вас такая.
Кат, глядя на старушку, нерешительно произнес:
— Господин дьяк, а может, не надо пытать-то? Куда ж это годится-то? Старуха ведь совсем… Неловко как-то.
— А мне — ловко? — окрысился Алмаз. — Мне, думаешь, легко? Токмо приказа царского ни я, ни ты, ни кто-либо другой отменить не может. А сказано так — всех видоков по делу о самозванце пыткам подвергнуть.
Палач, чуть ли не со слезами на глазах, подошел к монахине и неловко взял ее за плечо.
— Ты, это… — буркнул со своего места дьяк. — Одежу на ней не сымай. Монашка все ж таки, да руки не выкручивай, а так подвесь. Да и кнутом-то особо не маши.
— Прости, матушка, — повинился кат. — Руки-то дай.
Кат, взяв тонкие старческие руки, покорно поданные старушкой, обвязал их веревкой спереди, а потом подтянул старушку на дыбу… Алмаз Иванович старался отвернуться, чтобы не видеть ничего. Писец вообще сполз со своего места, пытаясь залезть под стол.
— Кнутом давай, — приказал дьяк, чувствуя себя распресукиным сыном.
Палач, взявши кнут, несильно ожег старуху по спине, отчего та тоненько заплакала.
— Давай, матушка, говори — кто сей человек, какого роду-племени, — сквозь зубы процедил дьяк. Потом, заметив, что писца нет на месте, свирепо накинулся на парня, срывая на нем стыд: — Ты, что скотина? Штаны тут протирать вздумал? А ну, все записывай!
— Да что записывать-то? — пискнул побледневший писец, выползая из-под стола.
— То, что тетка сказала, — сын это ейный, Тимошка Акундинов, в Вологде родился. Ну и все остальное тоже пиши. Да, приписку не забудь сделать, что сии показания Соломония-Степанида Акундиниха на дыбе дала. Понял?
— Понял, — кивал писец, лихорадочно орудуя пером.
— Снимай давай, — махнул дьяк палачу.
Кат облегченно вздохнул и кивнул подручному. Ослабив веревку, они сняли женщину и усадили ее на лавку.
— Ну что, доволен? — спросил дьяк у Тимофея, который смотрел на все безо всякого выражения. — Мать родную на дыбу отправил, сволочь!
— Женщину эту я знаю, — посмотрев на дьяка, сказал Тимофей. — Только не мать она мне, а воспитательница да кормилица моя.
— Тимоша, да что ж ты такое говоришь-то? — выдохнула инокиня. — Да ты, наверное, не в себе!
— Ты что, мужик? — удивленно воззрился даже кат, видавший-перевидавший разных воров и татей. — От матери родной отрекаешься?
— От матери родной не отрекаюсь, — чуть шевеля губами, сказал Тимоха. — Токмо родной своей матери я никогда не видел.
