Мишель Зевако - Кровное дело шевалье
С ними делили кров и стол две весьма примечательные личности.
Во-первых, мальчик лет четырех или пяти, хилый и бледный, с изможденным, угрюмым лицом; он ни с кем не общался и никогда не резвился в саду; этого робкого, застенчивого ребенка называли то Жак, то Клеман.
Во-вторых, монах, известный как «брат, поминающий усопших». Как только с собора Парижской Богоматери раздавались гулкие удары, возвещавшие наступление ночи, этот монах спешил на темные улицы столицы. В одной руке он сжимал фонарь, в другой — колокольчик. Он обходил пустынные кварталы, размеренно звоня в свой колокольчик и оглашая окрестности заунывным криком:
— Христиане, молитесь за души усопших!
А вернувшись, закрывался у себя в келье. Спал ли он когда-нибудь? Наверное, спал… Ведь сну подвластно все живое: и люди, и звери, и даже растения. Но юные послушники утверждали, что Панигарола никогда не смыкает глаз. Они не раз подходили на цыпочках к дверям его кельи в часы, отведенные монаху для отдыха, и слышали рыдания и молитвы.
Он никогда ни с кем не общался: ни с братией, ни с настоятелем. Не то чтобы Панигарола был надменен; наоборот, он всячески подчеркивал свое смирение. Но, похоже, этот монах слишком много размышлял и удивительно мало говорил.
Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.
Этого человека в обители уважали и побаивались. Утверждали, что он имеет какие-то особые заслуги. Оставалось загадкой, почему он, собиравший на свои проповеди толпы парижан, прославившийся красноречием и отвагой в словах и в делах, взялся вдруг напоминать живым об умерших. Но он сам умолял настоятеля благословить его на эти ночные бдения.
Звали монаха святым отцом Панигаролой. Когда за окнами сгущалась тьма, он набрасывал на плечи черный плащ и отправлялся с фонарем и колокольчиком бродить по притихшему городу. Обратно Панигарола приходил только на рассвете, усталый и измученный.
Маленький Жак-Клеман был очень привязан к суровому монаху. Панигарола же ни с кем, кроме ребенка, в обители не разговаривал; даже настоятель нечасто слышал его голос. Возвращаясь рано утром в монастырь, Панигарола спешил скрыться в своей келье, но после полудня он нередко гулял с мальчиком по саду.
Вот и в этот день, часа в два пополудни, монах и малыш сидели под деревьями на лавке. На коленях у Панигаролы лежал пухлый молитвенник, в котором были не только латинские тексты, но и несколько страничек на «народном языке», как в те времена называли французский. Инок неторопливо водил пальцем по строчкам, а ребенок неуверенно и с запинкой читал слова, написанные крупными буквами:
— Отче наш… иже еси на небеси… А что значит «отче»?
— «Отче» — это «отец», мальчик мой… Господь — наш всемилостивейший отец…
— Стало быть, у каждого человека по два отца, — рассудительно проговорил ребенок.
— Верно, дитя мое.
— А у тебя есть отец? А у брата-звонаря? А у гадких жирных певчих?
— Разумеется, у всех есть отцы.
— И у мальчишек, которые воруют яблоки из нашего сада?
— И у них тоже есть.
— Тогда почему же у меня нет?
Кровь отхлынула от лица монаха, и тяжкий камень лег ему на сердце.
— А откуда ты взял, что у тебя нет отца?
— Догадался, — заявил ребенок. — Ведь если бы он был, так он жил бы тут, со мной… Я же вижу детей, которые приходят по воскресеньям в наш храм. У каждого есть папа или мама. Только у меня нет никого — ни отца, ни матери.
Панигарола хотел было возразить, но так ничего и не смог придумать.
А малыш продолжал:
— И раз нет у меня ни отца, ни матери, получается, что я один… совсем-совсем один…
— Но ведь я же с тобой! — откликнулся Панигарола голосом, который поверг бы в трепет любого ребенка. Однако Жак-Клеман не испугался.
Он пристально взглянул на своего друга и покачал головой:
— Но ты… ты же мне не отец!
Лицо монаха окаменело, но душа его разрывалась от горя: он чувствовал огромную вину перед несчастным малышом и с трудом сдерживал желание прижать Жака-Клемана к груди. Как ему хотелось обнять и приласкать сына Алисы де Люс!
Перед его мысленным взором возник пленительный образ Алисы. Инок вспоминал о ней с восторгом и болью. Он ничего не ответил мальчугану и погрузился в скорбное молчание.
Вернувшись в свою келью, монах присел на лавку и воззрился на распятие, висевшее на стене.
— Господи! — в отчаянии вскричал он. — О, если бы я мог уверовать в Тебя! Если бы служение Тебе поглотило все мои мысли и чувства! Но нет, нет… в душе моей нет Бога и не будет никогда… А ведь я по собственной воле похоронил себя в монашеской обители, надеясь прийти здесь к Господу… Но любовь к жизни заглушает во мне любовь к Христу! О Алиса! Мне необходимо снова встретиться с тобой! Лишь только ты появилась там, в исповедальне, меня опять охватила страсть… Я истязаю себя, ночи напролет брожу по тихим улицам, а когда мне удается ненадолго задремать, я вижу сны, которые еще ужаснее, чем явь, потому что в снах ты спешишь ко мне — и я заключаю тебя в свои объятия. Я должен, должен поговорить с тобой!.. Хотя это безумие! Что я скажу этой женщине? Чем трону ее каменное сердце? Разве мне по силам сделать ее черную душу столь же восхитительно прекрасной, сколь восхитительно прекрасно ее тело?
Но волна страсти захлестнула Панигаролу:
— Впрочем, Бог с ней, с ее душой! Пусть она подла и коварна! И пусть Алиса мне изменяла! О моя любимая, где ты?! Я гибну без тебя, я тебя обожаю!
Когда в час ужина отец Панигарола, опустив глаза, вошел в трапезную, молодые иноки ужаснулись: его застывшее лицо казалось мертвым…
Настала ночь. Надев, как обычно, черный плащ, Панигарола подошел к вратам обители.
Толстый краснолицый брат-привратник вручил ему зажженный факел и колокольчик, а потом сказал, отворяя ворота:
— И как вы не боитесь бродить по ночам, ведь того и гляди наткнешься в темноте на какого-нибудь оборотня, а то и дьявола встретишь…
Панигарола молча покачал головой.
— А я бы со страху помер, — усмехнулся привратник. — Конечно, если бы нечистый принял обличье какой-нибудь хорошенькой девицы, тогда другое дело…
Панигарола взял факел и колокольчик, и не успел брат-привратник закрыть за ним ворота, как бывший маркиз исчез во мраке; слышался лишь его заунывный крик, оглашавший парижские улицы:
— Братья, молитесь за души усопших!
