Гвен Винн - Майн Рид
Сама она внимательно прислушивается к звукам снаружи – к шарканью ног, к треску четок или шелесту платья.
Ничего этого она не слышит; наконец, убедившись, что подозрения сестры Урсулы улеглись или терпение кончилось, она облегченно вздыхает – первый свободный вздох с начала разговора.
Потом, встав на ноги, проходит в угол кельи, который не виден от двери, и здесь бросает книгу, словно она жжет ей пальцы!
– Моя первая сцена лицемерия, – шепчет она про себя, – первый акт ханжества. Хорошо ли я его сыграла?
Она втаскивает в этот угол стул и садится. Ибо по-прежнему не вполне уверена, что шпионский глаз удалился от замочной скважины или не вернулся к ней.
– Начало положено, – шепчет девушка. – Теперь нужно подумать о втором шаге и как поддерживать обман. Что они сделают? О чем подумают? Какое-то время будут подозрительны, несомненно; как всегда, будут внимательно наблюдать за мной. Но это не может длиться вечно; и не могут они заставить меня всю жизнь провести в этой грязной дыре! Когда я докажу, что мое обращение искренне – докажу покаянием, послушностью и тому подобным, – они мне поверят и в качестве награды переселят в более удобное помещение. Ах! Мне не нужен комфорт. Единственное нужное мне удобство –окно, через которое можно смотреть. Тогда я могла бы надеяться увидеть – поговорить с кем-нибудь, у кого не такое жестокое сердце, как у сестры Урсулы и этого другого создания – этой карги!
– Интересно, где это место? В деревне или в городе между домами? Похоже на второе – в самом сердце большого города, несмотря на смертельную тишину! У этих религиозных тюрем такие толстые стены! И голоса, которые я время от времени слышу, все женские. Ни одного мужчины! Наверно, это обитательницы самого монастыря. Монашки и послушницы! Я тоже послушница. Ха-ха! Я не знала бы этого, если бы сестра Урсула мне не рассказала. Послушница – и скоро буду монахиней. Нет! Я буду свободной женщиной – или мертвой! Смерть лучше такой жизни!
Обманчивая улыбка на ее губах сменяется загнанным видом: отчаяние вновь охватывает ее сердце. Ибо она снова вспоминает то, что читала в книгах – очень отличных от той, которую презрительно отбросила, – о девушках, молодых и прекрасных, как она, знатных леди, тайком увезенных из дома, запертых, как она. Им больше никогда не позволяли взглянуть на солнечный свет, купаться в лучах солнца; всю жизнь они провели в мрачных кельях монастырей.
Ей представляется такая перспектива, и у девушки вырывается тяжелый вздох, почти стон.
– Ха! – восклицает она немного погодя, с изменившимся выражением лица, словно ей пришла в голову какая-то новая мысль. – Голоса! Опять женские! Смех! Как странно он звучит! Так сладко! Я здесь еще такого не слыхала. Это голос девочки. Такой чистый, такой молодой! Да! Это не может быть кто-нибудь из сестер! Они никогда не веселятся, никогда не смеются.
Она продолжает слушать и скоро снова слышит смех, к нему присоединяется второй голос, оба похожи на голоса играющих школьниц. Смех доносится со светом – из другого места он не может приходить, и, понимая это, девушка стоит лицом к стене, подняв глаза. Окно высоко над ее головой.
– Как бы я хотела выглянуть! Если бы на что-нибудь встать!
Она обводит келью взглядом и видит только кровать, хрупкие стулья, небольшой столик с тонкими ножками и умывальник – все слишком низкое. Если встанет даже на самый высокий предмет, все равно глаза будут ниже уровня подоконника.
Она уже готова сдаться, когда находит выход. Долгое заточение не затупило, а скорее обострило ее ум. Она видит способ, с помощью которого можно добраться до окна. Можно перевернуть кровать и приставить ее к стене!
Будь она опрометчивой, немедленно бросилась бы осуществлять свой план. Но она не торопится; напротив, сейчас она внимательна и осторожна, как никогда. Вначале она приставляет к двери стул так, чтобы он спинкой закрыл замочную скважину. Затем сбрасывает на пол матрац, простыни и все остальное и берется за деревянную раму; напрягая все силы, ставит ее на конец и прислоняет, как лестницу, к стене. В таком положении она удовлетворяет ее замыслу; прочные переплетения, на которых держится матрац, послужат ступеньками.
Еще мгновение, и она наверху и стоит, положив подбородок на подоконник.
Окно старинное, в железной раме, в панелями, закрепленными свинцом. Оно маленькое, но достаточно велико, чтобы пропустить тело человека; мешает только стоящий посредине вертикальный стержень.
Балансируя на раме кровати, девушка выглядывает, не думая ни о стержне, ни о размерах отверстия. Мысли ее, как и взгляды, заняты тем, что она видит снаружи. Вначале крыши и трубы домов, с поднимающимися дымками, флюгерами и арматурой для фонарей; среди них купола и шпили, свидетельствующие, что в городе несколько церквей.
Опустив взгляд ниже, она видит сад, вернее полоску с декоративными растениями: тенистые деревья, дорожки для прогулки, беседки и скамьи; все это окружено массивной серой стеной, высотой почти в дом.
Одним взглядом охватывает она эти неодушевленные предметы, но не задерживается на них. Потому что внимание ее сразу привлекают люди; они стоят небольшими группами или по двое и по трое прогуливаются по парку. Все это женщины и самого разного возраста; большинство в одежде монахинь, в просторных одеяниях тусклых тонов. Однако некоторые одеты, как обычно одеваются ученицы школ-пансионатов; таковы они и есть – пансионерки этого заведения.
Взгляд девушки переходит от группы к группе, но потом задерживается на двух школьницах, взявшихся за руки и гуляющих непосредственно под ее окном. Она обращает на них внимание, потому что одна из девушек ведет себя необычно: каждый раз проходя под окном, она смотрит вверх, как будто знает, что там внутри что-то есть и интересуется этим! Взгляды ее вопросительные, и в то же время смотрит она явно украдкой, словно не хочет, чтобы их заметили. Даже прогуливающаяся
