Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного
Федько Самород, прищурясь, взглянул на Овчину.
— В бога веруешь? — строго спросил он.
— Верую.
— А в святую троицу?
— Верую.
— А ну перекрестись…
Петр Овчина перекрестился.
— Добре… Так, теперь говори, зачем я тебе спонадобился? Да говори правду, як бог повелел.
Из куреней, что торчали на острове, как грибы, услышав голоса, вышли любопытные казаки и окружили атамана. Выглядели они по-разному. Были старики, были совсем молодые, с едва проступившим нежным волосом на верхней губе. Были с окладистыми бородами и совсем без бород, а только с усами, иные с бритыми головами, а у иных длинные волосы, повязанные тесемкой. Запорожское казачество только складывалось, и каждый хранил свой обычай.
Рязанцы, москвичи и владимирские, киевляне, полотчане и люди из других земель обширной Руси находили за днепровскими порогами родной дом и неприступную крепость. То же происходило в низовьях Дона и в других труднодоступных местах, расположенных в отдалении от государственных рубежей, где ухватистой руке царских воевод не так-то просто было зацепить вольных людей. В низовьях Днепра жить было вольготнее, чем в других местах. Ни полякам, ни литовцам и русским панам не было возможности утихомирить запорожскую вольницу по той простой причине, что не было ни времени, ни достаточных сил. И король Сигизмунд-Август, дорожа турецкой и татарской дружбой, всячески отказывался от сечевого казачества, считая казаков чужеродным телом, находящимся за пределами государства.
В Запорожье пробирались из-за Перекопа русские пленники, их дети, родившиеся в крымском плену. Сюда же бежали разоренные царскими опричниками крестьяне, русские крестьяне из Литовских и Польских земель, ограбленные и превращенные в рабов. За днепровскими порогами скрывались и православные попы Литовского княжества, доведенные католическим панством до нищенства и отчаяния. Одним словом, здесь собрались в большинстве своем люди одного русского корня с православным крестом на шее. Редко прибивался какой-нибудь обрусевший грек или принявший русскую веру татарин.
Все, кто жил за днепровскими порогами, слушали православных попов и признавали над собой только власть куренных и кошевых атаманов и называли Черное море, куда Днепр вливал свои воды, по памяти своих предков Русским морем. Одеты казаки самым разным образом. На многих были полотняные, изрядно застиранные рубахи и широкие турецкие штаны. На других, несмотря на жаркую погоду, были кожухи из дубленой кожи, наброшенные прямо на голые плечи. Но если у казака не было исправной рубахи, то без оружия не было ни одного. Бесчисленные кожаные мешки с наконечниками для стрел, колчаны с затейливой резьбой, разные ножи и кинжалы украшали каждого казака. Хорошая одежда шла в обмен на водку, но без оружия прожить в Запорожской Сечи невозможно. Однако пищали и пушки встречались редко. Казаки88 стреляли без промаха из луков, сделанных сечевыми мастерами.
— Так говори, зачем я тебе спонадобился? — еще раз спросил атаман.
— Я был слугою у мурзы Сулеша… Он меня в плен взял.
— У того мурзы, что на одно око слеп?
— То правда, слеп на одно око мурза… Так вот, у него в доме гости были, а я разговоры ихние слушал. Я по-татарски как по-русски понимаю. Хотят татары на Москву снова ударить. Чтобы не было больше Московского государства. Так им турецкий султан приказал. А вместо православного царя султан своего человека поставит. Хотят они все церкви на Московской земле разрушить, деревянные сжечь, а каменные по кирпичам разметать… А там, где были русские церкви, там свои молельни поставить, так-то. — Петр остановился и вытер шапкой пот со лба. — Войска большие пойдут на Москву. Султан своих янычар дает. Девлет-Гирей со всеми своими ордами, и с кочевыми татарами, и с ногайскими большими и с меньшими, и с азовскими, и белоградскими людьми… А на Москве, гляди, мор, и в людях оскудение большое. В прошлом годе спалил хан Москву, разграбил и пленных увел поболее ста тысяч.
— А зачем я тебе спонадобился? — вступил в разговор атаман.
— Московского царя упредить надобно, чтоб успел от беды остеречься.
— Гм… когда собрался крымский хан?
— На праведника Евдокима Каппадокиянина хочет на Москве быть89.
— Так что же он, проклятый, думает русскую силу извести, мамаевы времена вспомнил?.. У нас здесь вовсе другая картина видна. Месяц не прошел, как с Хортицы гонец царский уехал. С кошевым атаманом три дня разговаривал. Хочет царь Иван Васильевич нас, запорожских казаков, на свою царскую службу взять. И жалованье платить, и селитру дает, и казаков своих на помогу прислать посулился. Перекопского хана, ежели война случится, вместе воевать будем… Твое дело, казак, правое, упредить Москву надо. Русский царь всем нам заступник. А мы дети одной матери — земли Русской.
— На своих ногах нам долгонько до Москвы скакать придется… Хотели бы мы от тебя, атаман, помочи. — Овчина замолчал.
Федько Самород посмотрел на босые ноги беглеца, избитые и израненные, на старые, в заплатах, штаны. Атаман понимал, что для такого дела коней дать надо. Однако и верить во всем крымскому беглецу он не мог.
— Ну?.. — вопросительно сказал атаман.
— Нам бы трех коней до Малого Каменца, — заторопился Петр, — а уж там в крепости наш князь коней до Москвы не пожалеет.
Федько Самород поднял голову, взглянул в глаза беглецу и усмехнулся. Он придумал, как лучше поступить.
— Ну вот что. До Малого Каменца мы лошадей вам дадим. Так я кажу, товарищи? — Он обернулся к обступившим его казакам. — И десяток казаков для сопровождения. Они лошадей обратно пригонят, и вам заступа, ежели что!
— Хорошо атаман решил, дадим лошадей, — отозвались на разные голоса казаки.
— Спасибо вам, товарищи. — Петр Овчина поклонился казакам. — Русскому царю добром за добро хочу отплатить. Сколько он нашего народа из плена выручил — не перечесть! Для него все равны, кто в русскую веру верит. И те, кто под ляхами и под своей рукой.
— И ты хорошо говоришь, — сказали казаки Овчине. — Свой своему должен помогать… Да ел ли ты сегодня? Худым больно смотришь…
— Ни крошки в рот не положил, — весело сознался Петр.
— Кашевара сюда! — закричал атаман. — Накорми его так, чтобы не забыл запорожских казаков, — приказал он подошедшему кашевару, низенькому и толстому казаку с лихо заломленной шапкой.
Кашевар поклонился казакам, потом куренному.
— Спасибо, атаман, — сказал Овчина, — только не буду я есть у вас. На перевозе товарищи голодные меня дожидаются… а если что с собой пожалуешь, за то вдвойне благодарю.
