Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
— Ладно! Без предисловий, так без предисловий. Только сначала один вопрос. Вы могли бы куда-нибудь исчезнуть, хотя бы на некоторое время?
Моника побледнела.
— Как быстро это нужно сделать?
— Пока я здесь — опасность не так уж велика, но я могу уехать, уехать на долгое время, а может быть, и навсегда, и тогда!..
Генрих не сказал, что будет тогда, а Моника не спросила. Низко склонив голову, она заплетала кисти скатерти в мелкие косички. Только по дрожанию пальцев можно было понять, что она волнуется.
— Вы не ответили мне на мой вопрос, — мягко сказал Генрих, чувствуя непреодолимое желание прижаться губами к этим тонким, дрожащим пальцам, поднять эту низко склонённую голову.
Но Моника подняла её сама.
— Вы… вы действительно можете уехать?.. Совсем? — спросила она тихо.
— Я — военный, а военных не спрашивают, где они хотят быть, их посылают туда, где они нужны. Когда я уеду отсюда или со мной что-либо случится, Миллер арестует вас. Я сегодня узнал, что ваши письма проверяются, что…
— О Генрих! — Моника вскочила с места.
Но не испуг, не страх были в её широко открытых глазах, а тоска и растерянность перед иной опасностью — потерей того, кого она любила.
И Генрих без слов понял, что происходит сейчас в душе девушки. Ведь и его сердце разрывалось от жалости, боли, тревоги за неё. Они глядели друг другу в глаза, и все условности, стоявшие между ними, вдруг куда-то исчезли, казалось, во всём мире их осталось только двое — две пары глаз, два сердца.
— Генрих! Мы убежим отсюда вместе, — сказала Моника просто, так просто, словно они не раз говорили об этом. — Мы убежим в горы, там нам никто не страшен! Убежим завтра же! Ведь и вас могут раскрыть, вы же не фашист, вы наш друг!
Моника положила руки на плечи Генриха. В этом доверчивом жесте, сияющих глазах была вся она, волнующая, юная в чистая, мужественная в любви, как и в борьбе, и в то же время такая беззащитная и перед своей любовью, и перед опасностью, нависшей над ней. Генрих чуть приподнял плечо, повернув голову, он поцеловал одну руку девушки, потом другую. Моника улыбнулась ему глазами и продолжала говорить серьёзно и горячо:
— Если б вы знали, Генрих, как я испугалась, когда впервые поняла, что полюбила вас! Я чуть не умерла от горя. Это так страшно, прятаться от самой себя со своей любовью, чувствовать, что она унижает тебя. Зато потом, когда я поняла, что вы нарочно положили письмо Левека так, чтобы я прочла, после Бонвиля, после того, как вы спасли Людвину… И когда я поняла, что и вы меня любите… Ведь это так, Генрих?
— Да, так, Моника.
— Я знала, давно знала! И всё же я счастлива услышать это от вас! Мы убежим с вами в горы, и никогда, никогда не будем разлучаться! Правда?
Как она верила в это, как она ждала одного коротенького слова «да».
Генрих осторожно снял руки девушки со своих плеч, подвёл её к кушетке, усадил, а сам примостился на маленькой скамеечке у её ног.
— Я не могу сделать этого, Моника, — он смотрел на неё с огромной нежностью и грустью.
— Почему? — этот вопрос, тихий, чуть слышный, прозвучал, как громкий крик, кричали глаза Моники, вся её напряжённая фигура. Она рывком подалась вперёд, застыла, умоляя и ожидая.
— Я не имею права этого сделать! Понимаете, Моника, не имею права!
— Но они обязательно схватят вас, Генрих. О, если бы вы знали, как я боюсь за вас! Я каждый день молюсь о вас, я не могу заснуть, пока не услышу, что вы вернулись. Дрожу от страха, когда вы куда-то уезжаете! Иногда я согласна бежать в гестапо, пусть меня пытают, как пытали Людвину, пусть расстреляют, лишь бы знать, что вас не схватили, что вам ничто не угрожает.
— Я тоже боюсь за вас, Моника, я отдал бы всего себя, последнюю каплю крови, чтобы защитить вас. И всё же я не могу пойти с вами к маки, хотя уверен, что они меня примут.
— Но почему? Почему? Ведь вы же не с ними, не с теми, кто надел на вас этот мундир, вы же с нами!
— У меня есть обязанности.
— О, вы не любите меня, Генрих! — с отчаянием воскликнула девушка.
— Моника! — Генрих сжал её руку. — Если бы я мог объяснить вам все, вы бы поняли и не делали мне так больно, как делаете сейчас. Но я не могу ничего объяснить, не имею права! Даже вам, хотя верю и люблю вас.
— Как я была счастлива только что и как быстро это прошло. Что ж, я не могу просить у вашего сердца больше, чем оно может дать… Немного влюблённости, немного жалости и… много осторожности.
— Но я же не себя берегу, Моника! И даже не вас, хотя нет для меня человека дороже, чем вы.
— Боже мой, Генрих, вы говорите какими-то загадками, вы весь для меня загадка. Я даже не знаю, кто вы, и чего вы хотите.
— Того же, что и вы. Я хочу видеть свою родину свободной. У меня, как в у вас, есть своя цель, ради которой я согласен умереть, вытерпеть самые страшные мучения.
— Почему же вы не хотите бороться рядом со мной?
— Есть разная борьба, и, может быть, мне на долю выпала самая трудная.
— Вы не скажете мне, Генрих, ничего, чтобы я поняла?..
— Моника, вы не должны спрашивать, я не смогу вам сейчас ответить. Как бы ни хотел! Я и так сказал больше, чем имел право сказать… Но обещаю вам одно: когда кончится война, я приду к вам и вы узнаете все. Если верите мне, если хотите ждать!
— Я буду ждать, Генрих! И мы больше не расстанемся никогда! — в глазах девушки снова засияло счастье. — Вы правда не забудете меня, Генрих, даже если уедете отсюда?
— Я найду вас везде, где бы вы ни были, но сейчас вам надо уехать отсюда! Для меня и вашего счастья, для того, чтобы мы встретились. Вы можете куда-нибудь уехать?
— Хорошо, я посоветуюсь со своими друзьями… Только что же будет с вами? Ведь и вас на каждое шагу подстерегает опасность, и я даже ничего не буду знать о вас, я не выдержу!
— Со мной ничего не произойдёт, я обещаю вам быть осторожным.
Слезы набежали на глаза Моники. Желая их скрыть, она поднялась, подошла к маленькому столику, стоявшему в простенке у окна, выдернула из штепселя шнур от лампы, потом раздвинула тёмные маскировочные шторы и настежь распахнула окно. Свежий ароматный воздух влился в комнату вместе с тишиной спящего городка. Окутанных тьмой домов и гор не было видно. Лишь небо, величавое, необозримое, звёздное. Словно и не было на свете ничего, кроме этих звёзд и чёрного, как бархат, неба, да ещё двух сердец, которые так сильно и так больно бились в груди. Прижавшись, они долго молча стояли у окна.
— Моника, ты плачешь? — вдруг спросил Генрих, почувствовав, как слегка вздрагивают плечи девушки.
— Нет, нет, это ничего, любимый. Я плачу оттого, что мир так прекрасен, от благодарности, что я живу в нём. Что живёшь в нём ты! И чуть-чуть от страха. Ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в этом гигантском мире.
