Валерио Манфреди - Александр Македонский. Пределы мира
— Не знаю. Я лишь чувствую. И не могу этого вынести. Позволь мне умереть так, как я поклялся умереть.
Царь поцеловал скелетоподобную руку великого мудреца, потом взглянул на Аристандра и сказал:
— Выслушай его последнюю волю и скажи Птолемею, чтобы исполнил ее. Я… я… не могу…
И ушел, плача.
В условленный день Птолемей выполнил все, о чем его просили, и начал готовить Калана в последний путь к бесконечной невозмутимости.
Он велел воздвигнуть погребальный костер — в десять локтей высотой и в тридцать шириной. Вдоль дороги, ведущей к костру, выстроились пять тысяч педзетеров в парадных доспехах, и Птолемей велел молодым девушкам разбросать по пути розовые лепестки. Потом прибыл Калан, столь ослабший и изможденный, что не мог идти, и четыре человека несли его на носилках — по индийскому обычаю, в венке из цветов. Его положили на костер голым, каким он пришел в мир, и хор юношей и девушек пел красивейшие гимны о его земле. Потом из рук в руки передали зажженный факел.
Сначала Александр решил не присутствовать на погребении. Однако в последний момент вспомнил, как Калан пробудил его к жизни, когда он умирал, и решил оказать ему последние почести. Александр смотрел на мудреца, голого и хрупкого, и ему опять вспомнился Диоген, лежавший с закрытыми глазами перед своей амфорой на солнце. Тем далеким вечером, наедине, философ сказал Александру то же самое, что говорил Калан, — говорил, не открывая рта, в темноте шатра, когда раненый царь боролся со смертью:
«Нет такого завоевания, которое имело бы смысл; нет такой войны, где стоило бы сражаться. В конце концов, единственная земля, что останется нам, — та, в которой нас похоронят».
Александр поднял голову и увидел, как тело Калана охватило пламенем. Невероятно, но в этой огненной плазме мудрец улыбнулся, и показалось, что он шевелит губами, шепча. Шум пламени был слишком силен, чтобы что-то расслышать, но в голове Александра отчетливо прозвучал голос мудреца:
«Увидимся в Вавилоне».
ГЛАВА 62
Вскоре Александр покинул Персеполь с его печальными воспоминаниями и направился в Сузы, куда и прибыл в середине зимы.
Почти тотчас он нанес визит царице-матери, которая разволновалась, увидев его, и вышла навстречу поприветствовать на греческий манер, по-дружески:
— Хайре, пай!
— Твой греческий безупречен, царица, — поздравил ее Александр. — Счастлив застать тебя в добром здоровье.
— Я плакала, получив известие о твоей смерти, — ответила царица. — Представляю горе твоей одинокой матери в Македонии.
— Я послал ей письмо, как только прибыл в Салмос, и думаю, сейчас она уже получила его и утешилась.
— Могу я надеяться, что ты соизволишь пообедать со мной?
— Конечно. Мне это доставит большое удовольствие.
— В моем возрасте я ни от чего не получаю такого удовлетворения, как от визитов, и твой — самый желанный. Садись, мальчик мой.
Александр сел.
— Царица, я пришел не только поздороваться с тобой.
— А зачем еще? Говори, не стесняясь.
— Я слышал, что у царя Дария была еще одна дочь.
— Да, это правда, — признала Сизигамбис.
— Так вот, я хочу жениться на ней.
— Зачем?
— Я хочу собрать наследие Дария. Его семья должна стать моей.
— Понимаю.
— Могу я надеяться на твое позволение?
— Если бы был жив ее отец, он бы все равно выдал ее замуж, желая укрепить какой-нибудь политический союз или упрочить преданность своего сатрапа. Он не стал бы возражать; однако ее имя напомнит тебе великую утраченную любовь. Знаешь, как ее зовут? Барсина.
Александр опустил глаза, охваченный воспоминаниями. Образы, казавшиеся поблекшими от времени, вдруг ярко вспыхнули в его памяти.
— Этот ужасный день при Гавгамелах, — продолжала царица-мать. — Никогда его не забуду… Статира будет счастлива жить со своей старшей сестрой. Но Роксана?
— Роксана меня любит. Она знает, что царица — она, а также знает долг царя. Я с ней уже поговорил.
— И что она сказала?
— Она заплакала. Как плакала моя мать, когда мой отец Филипп привел новую жену. Но я люблю ее больше всего на свете, и она знает это.
— Я охотно отдам тебе Барсину. Ты уже соединил дом Аргеадов с домом Ахеменидов: ты и мы больше не победители и побежденные. Но как ее воспримут твои солдаты?
— Я смогу убедить их.
— Ты так полагаешь?
— Уверен. И у меня есть к тебе еще одна просьба: прошу у тебя и младшую сестру Статиры и Барсины.
— Ты хочешь и Дрипетис? Естественно.
— Не для себя. Для моего друга Гефестиона. В детстве мы думали, что будет здорово, если мы женимся на сестрах и наши сыновья станут двоюродными братьями. Теперь это возможно, если ты согласишься.
— Я согласна всей душой. Остается лишь надеяться, что этот брак будет принят твоей знатью.
— Не сомневаюсь и в этом, — ответил Александр. — Многие мои солдаты уже живут с персидскими и мидийскими женщинами и имеют от них детей. И правильно делают. Для некоторых я сам выбираю персидских жен. В конечном итоге, я подсчитал, свершилось около десяти тысяч браков.
Старая царица вытаращила глаза, и морщины на ее лице разбежались по скулам.
— Десять тысяч? О великий Ахура-Мазда, такого в мире еще не видывали! — Она улыбнулась с невинной хитростью. — А с другой стороны, полагаю, ты прав: брачное ложе — самое подходящее место для основания долгого мира.
Пока все устраивали к новой свадьбе, Александр начал замышлять новые походы, чтобы открыть еще неведомые земли, и потому с нетерпением ждал прибытия Неарха с флотом. Флотоводец сообщал, что с началом весны прибудет в устье Тигра.
Флагманский корабль, подняв знамя Аргеадов с золотой звездой, наконец, бросил якорь в плавучем доке канала, который подходил почти под самые городские стены. Вслед за ним под радостные возгласы, рукоплескания, звуки труб и бой барабанов пришвартовался остальной флот.
Неарх, облаченный в доспехи, принял почести от строя двух отрядов педзетеров, а потом был принят Александром, восседавшим на троне рядом с Роксаной. Она была ослепительна в царских одеждах с золотым шитьем, вся осыпанная драгоценностями.
Едва завидев своего флотоводца, царь встал, пошел ему навстречу и расцеловал в обе щеки, а потом принял Онесикрита и командиров всех кораблей, чтобы поздравить их и каждого наградить подарками.
В тот же вечер царь созвал на ужин всех друзей, включая Неарха и Евмена, чтобы изложить свои планы. Пир устроили в тронном зале, и обеденные ложа поставили вдоль трех стен, чтобы все могли видеть и слышать царя. Не было ни женщин, ни музыкантов, и если бы не пиршественные ложа, собрание могло бы показаться скорее военным советом, чем праздником.