Анатолий Ковалев - Отверженная невеста

— Дьявол! — Глеб почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке.

Там же, на углу стола, лежала некая бумага, небрежно всунутая в незапечатанный конверт. Утром ее здесь не было. «Для доктора Роше» — гласила надпись на конверте. Сразу узнав почерк Каталины, он дрожащими руками развернул письмо и прочел:

«Братец, когда ты станешь читать эти строки, меня уже не будет в живых. Отец мне еще в детстве говорил, что ты гениально составляешь яды. Значит, смерть будет легкой и быстрой. Сегодня я лишилась всего, что скрашивало мою долю: и надежды на любовь, и надежды на жизнь в искусстве. Вся моя жизнь и была сплошной надеждой, я только надеялась, а не жила. Быть может, сейчас, умирая, я впервые воистину живу, избавившись от призраков счастья и пустых ожиданий… О, твой яд — самое ценное и прекрасное лекарство из всех, которые мне приходилось принимать! Он излечивает разбитое сердце, умиротворяет мятежную душу, я спокойна, бесконечно спокойна, я сильнее всех своих недругов… Теперь я выше любви и нелюбви, все эти слова стали для меня лишь звуками песни на непонятном языке… Ты единственный, с кем я хочу проститься на этой земле. Прощай, братец!»

Он обернулся, скорее почувствовав, чем услышав у себя за спиной какое-то движение, и вскрикнул. В кресле, задвинутом в угол у двери, преувеличенно прямо сидела Каталина в бальном платье и смотрела прямо на него. Возле ног девушки на ковре покачивался пустой фужер. По всей видимости, он соскользнул только что с ее колен, произведя легкий шум. Глеб бросился к несчастной, хотя внутренне сознавал бесполезность своих усилий. Яд, составленный некогда по рецепту францисканского монаха Иеронима, действовал необратимо и не имел противоядия. Рука Каталины была еще тепла, но пульс не прощупывался. Зрачки широко открытых глаз уже приобрели опаловый оттенок, характерный для данного вида отравления. На висках высыхали капли смертного пота. Все было кончено через мгновение.

Глеб взял мертвую девушку на руки и отнес на свою кровать. Закрыл ей глаза, сложил руки на груди и, поцеловав в лоб, прошептал: «Прощай, сестрица!» Один! Снова один, и снова некому излить душу, сказать правдивое слово! Единственный друг покинул доктора, и что самое ужасное — с непосредственной помощью его смертоносного искусства!

На станцию он шел быстрым шагом, почти бежал. Нанять экипаж было не по карману. Почтовый дилижанс отправлялся только в шесть утра. Глеб, уплатив за место в кибитке, присел на сырую скамью и прикрыл лицо ладонью, чтобы никто не увидел слез, то и дело вскипающих у него на глазах. Впрочем, рядом отирался лишь седоусый, сгорбленный станционный смотритель.

— Вы бы, молодой человек, не наживали тут чахотку, — скрипучим голосом советовал старик, — а шли бы в дом. Опять же чаю… У меня чаек хоть и не генеральский, зато задаром. Ночи к осени темные, длинные, а к старости-то еще темнее да длиннее… Составили бы мне компанию, а?

Глеб сидел так неподвижно, что смотритель, ищущий общества с целью потешить старческую бессонницу, в конце концов умолк и отправился восвояси.

Ночь тянулась бесконечно, сырая и безлунная. То и дело начинал накрапывать дождь и вновь переставал. «Я приношу людям несчастья, — твердил про себя Глеб, — я притягиваю смерть. Уже своим появлением на свет я погубил матушку. Отец считал меня плодом измены и отравил ее. С Евлампией я обошелся жестоко. Жива ли она?» Прошло много лет, а исчезнувшая нянька так и не подала о себе весточки. Глеб уже был почти уверен, что карлицы больше нет на этом свете. «И вот погибла Каталина, вскоре после того, как я обрел в ней сестру, отравилась ядом моего собственного изготовления. А отравилась потому, что я наболтал лишнего…» Этой ночью Глеб вершил над собой суд и не находил для себя никаких оправданий. «Желаю ли я людям добра или зла, все едино выходит зло. Да разве я имею право любить и быть любимым, принося ближним только смерть? Забыть Майтрейи! Вычеркнуть ее из памяти навсегда! Увидев вновь, не узнать, не мучиться самому и не подвергать ее опасности».

До самого утра он с маниакальным упорством твердил: «Забыть, забыть!» И в полубреду повторял это слово, уже сев в дилижанс, который следовал в Москву. Измученный страшной ночью, он вскоре уснул, убаюканный тряской, дробным стуком копыт и скрипом скверно смазанных колес дорожной кибитки.

Граф Обольянинов очнулся в тюремной карете по пути в Петропавловскую крепость. Он лежал на полу, спутанный веревкой по рукам и ногам, как пойманный живьем волк. Для полного сходства не хватало только палки в зубах. В чувство его привела ужасная вонь, исходившая от сапог шпиков, не пожалевших дегтя по случаю бала во дворце. Граф попытался прислушаться к их разговору, но в ушах у него раздавался лишь мерный шум моря, как из ракушки. Разочарованный шпион предпочел вновь закрыть глаза, притворившись спящим. Вскоре он и в самом деле уснул, убаюканный сильным головокружением.

А тем временем в Царском Селе лучшие доктора боролись за жизнь коллежского секретаря Нахрапцева. Сам император, узнав о случившемся, велел своим личным врачам оказать помощь раненому. Доктор Мандт констатировал, что нож не задел сердца, однако, по его предположению, порвал селезенку.

— Наш бедный Андрей Иванович высокого роста, — докладывал Савельев на другой день начальнику Третьего отделения в его кабинете, — а Обольянинов, видно, нанес удар в расчете на обычного человека, пониже…

— Значит, у вашего подчиненного есть шанс выкарабкаться? — осведомился Бенкендорф.

— Очень надеюсь на это, — понизив голос, признался Дмитрий Антонович. — Нахрапцев весьма толковый сотрудник, будет жалко его потерять.

— Что ж, увидим… — Этой неопределенной фразой шеф жандармов дал понять, что тема исчерпана. — Теперь к делу. В котором часу обнаружили труп певицы?

— Примерно, в восемь утра. Как объяснили слуги, в это время в комнату доктора Роше приносят кофе. Но вместо доктора в его кровати лежала Сильвана Казарини. Полностью одетая, как вернулась с бала, и мертвая.

— Обольянинова, а не Казарини, — раздраженно перебил Бенкендорф. — Давайте будем уже, наконец, всех называть своими именами!

— Извините, ваше превосходительство… Графиня Обольянинова лежала в кровати доктора Роше. Настоящего имени ее фальшивого братца мне выяснить, увы, так и не удалось. На столе нашли бутылочку с ядом неизвестного происхождения. Бокал, из которого она пила, валялся на полу, рядом с креслом. Одежда и прическа Обольяниновой в порядке, синяков на руках нет… Похоже, она приняла яд добровольно.

— Наверняка это был тот самый яд, которым хотели отравить меня, — усмехнулся шеф жандармов. — Так, по-вашему, это не было убийство?